Романенко С.А.

Отношение к Югославии роль и место «титовского социализма» в формировании мировоззрения М.С. Горбачева и его соратников, во внешней политике СССР и в формировании концепции перестройки до сих пор не стало предметом особого исследования. Этот сюжет можно рассматривать в разных контекстах – и в контексте интеллектуальной истории советского общества, и в контексте истории внутриполитической борьбы в СССР, в контексте формирования внешней политики КПСС и советского государства и принятия решений, наконец, в контексте истории формирования и развития мировоззрения политического деятеля, которому суждено было сыграть видную роль в истории нашей страны и всего мира.

Многие, даже большинство, документов, все еще находящихся в «закрытых» архивах, еще будут обнаружены и проанализированы историками последующих поколений. Однако многие концептуальные проблемы если не решить, то, по крайней мере, поставить, можно, на наш взгляд, уже сейчас, опираясь на доступный ныне корпус источников. В отечественной историографии до сих пор практически отсутствуют исследования, посвященные проблемам истории СФРЮ и советско-югославских межгосударственных и межпартийных отношений в 1960 – 1991 гг. Редкие советские статьи и коллективные монографии той поры в своем большинстве носят не научный, а политико-идеологический и пропагандистский характер; их авторы находились в жестких рамках множества теоретических, концептуальных и фактических ограничений, связанных с доступом и распространением идей и информации, попросту говоря, с цензурой.

Историю формирования мировоззрения М.С. Горбачева и его эволюции, его взглядов на югославский опыт социалистического строительства и советско-югославских отношений необходимо начать с краткого описания развития этих отношений в 1918 – начале 1950-х гг.

Первое время после прихода к власти, большевики удивительным образом пытались соединить ориентацию на королевскую Сербию, в которой они первоначально увидели средство распространения своих геополитических мечтаний на Европу и весь мир, с коммунистическо-интернационалистской риторикой о «национальном самоопределении трудящихся». В 1918 г. начинается борьба «диктатуры пролетариата» в Москве с «диктатурой короля Александра» в Белграде. В то же время, очень непросто складываются и отношения между Коминтерном, за которым стоит сталинское руководство, и КПЮ.

У большевиков «славянство» в качестве внешнеполитической концепции сменил «пролетарский интернационализм», столь же исправно служивший обоснованием и прикрытием для имперской и ассимиляторской политики. Однако постепенно он показал свою ограниченную эффективность, и И.В. Сталин стал использовать элементы национализма не только во внутренней, но и во внешней политике: с середины 1930-х годов пришлось возвращаться к использованию «славянской риторики» и этнокультурного, а затем и конфессионального компонента сознания. В рамках распространения концепций национал-большевизма, иными словами, соединения псевдомарксистских сталинских формул и русского национализма. После прихода к власти Гитлера отношение к Югославии за кремлевской стеной и в Коминтерне, изменилось: во главу угла ставился не ее распад, а сохранение целостности. Это же отразилось и на отношениях с КПЮ, к руководству которой пришел Йосип Броз Тито. Политическая необходимость привела к медленному сближению Москвы и с официальным Белградом, выразившемуся в установлении дипломатических отношений в 1940 г.[1]

С началом Второй мировой, в особенности – Великой Отечественной войны, «славянская идея» при видоизмененной форме и содержании также использовалась для внутренней консолидации, как и во время Первой. Однако начало войны поставило Сталина и его товарищей по советскому руководству перед нелегким выбором на Балканах: король Петр II или Тито, «сербизм» или «интернационализм». После колебаний ставка была сделана на своего единомышленника и воспитанника, но очень скоро идиллия закончилась и Сталину со товарищи осталось горько пожалеть о своем выборе. Но все же в период с 1918 по 1948 г. «югославский вопрос» не был вопросом, расхождения по которому, если и они имели место, отражали концептуальные различия между боровшимися за влияние на В.И. Ленина, а затем и на И.В. Сталина различными группировками в партийном и государственном аппарате.

Советско-югославский конфликт 1948–1953 гг. был и конфликтом двух личностей, и столкновением двух коммунистических партий, претендовавших на главенство в международном коммунистическом движении, и отражением регионального этнополитического кризиса на Балканах и в южной части Центральной Европы, вызванного неурегулированностью этнотерриториальных проблем в ходе формирования в Европе новых границ после Второй мировой войны[2].

В 1948–1960 гг., – вновь, как и в дореволюционные годы, югославский фактор стал играть большую роль во внутриполитической борьбе за власть в Кремле – в борьбе около Сталина, в борьбе его наследников – группировок Л.П. Берии – Г.М. Маленкова, с одной стороны, и А.А. Жданова, с другой. После смерти И.В. Сталина в 1953 г. Л.П. Берия обвинялся в связях с Тито, с Югославией. В 1955 г. – наоборот, в интригах против Югославии и настраивании Сталина против Югославии[3]. Именно на 1955–1956 гг., период до и непосредственно после ХХ съезда приходится нормализация советско-югославских государственных и партийных отношений[4]. Позднее М.С. Горбачев вспоминая то время писал, что многие «с симпатией относились к Югославии» и «с одобрением восприняли предпринятые Хрущевым шаги по нормализации советско-югославских отношений»[5].

Само по себе формирование отношения М.С. Горбачева к Югославии, к Тито, к югославскому опыту «социалистического строительства» проходило под влиянием разных источников, отражавших различные направления в ВКП(б) – КПСС. С одной стороны, это объективно было «сталинское наследие»[6]. С другой стороны, это была новая информация, начавшая поступать в СССР как из официальных партийных изданий, так и из зарубежных источников информации, разрешенных в СССР[7]. «Газеты и журналы стран Восточной Европы можно было купить в Москве и Ленинграде». Статьи «переводились из польских и югославских газет и распространялись среди друзей и знакомых». Речи Тито о сталинизме, Э. Карделя о рабочих советах «ходили по рукам»[8]. Тогда в СССР мало что знали о созданной Тито в 1948–1953 гг. системе концентрационных лагерей и тюрем для «перевоспитания» тех коммунистов и просто граждан Югославии, которые посчитали, что Сталин прав в этом конфликте.

До сих пор практически отсутствуют исторические исследования и литературные произведения, посвященные теме «титовского ГУЛАГа» – «Голого остова» (Goli otok – хорв.), югославской трагедии как с советской, так и с югославской сторон. Меньшее внимание к проблематике «1948 года» со сторон советского общества, по сравнению с югославским, до некоторой степени объясняется и тем обстоятельством, что для КПЮ и всей «титовской» Югославии доказательство своей правоты в «историческом споре» превратилось в смысл существования. У СССР и КПСС, несмотря на ожесточенность конфликта при жизни Сталина и его остроту и болезненность в последующие годы, существовали и иные проблемы, и эти события в отечественном сознании не могли занимать такое же место и восприниматься с такой же силой и глубиной.

При этом вряд ли югославская проблема волновала М.С. Горбачева специально. Все это рассматривалось лишь в контексте идей, распространенных среди некоторой части партийного и государственного аппарата и «партийной интеллигенции», которые стремились найти альтернативу сталинизму в рамках «социалистического учения» в его советском варианте.

Обмен визитами между советским и югославским руководством в 1955–1956 гг. и подписание Белградской и Московской деклараций оказали большое воздействие на сознание рядовых советских граждан, поверивших в линию ХХ съезда. Однако трагические события 1956 г. в Венгрии вновь подвергли советско-югославские отношения тяжелому испытанию. Венгрия превратилась в поле политического соперничества двух государств и идеологического – двух партий[9].

С конца 1950-х годов все же постепенно возобновлялись и более широкие контакты между двумя странами, стал налаживаться обмен разнообразными делегациями, не только на высшем, но и на «среднем» и даже «низком» уровнях. Надо же было хотя бы частично выполнять Белградскую и Московскую декларации! В основном это касалось партийно-государственной номенклатуры – «проверенных товарищей», которые с обеих сторон так и не избавились от предрассудков конца 1940 – начала 50-х гг. и жестко придерживались «линии (каждый своей) партии». Хотя недоверие и осторожность сохранялись. В такой обстановке свободные человеческие контакты сводились к минимуму; и «русские», и югославы вынуждены были держаться исключительно в рамках официальной программы своих поездок, с неизбежными фабриками, колхозами и партийными комитетами с портретами «вождей».

Когда в 1957 г. Н.С. Хрущев боролся с группой В.М. Молотова – Г.М. Маленкова – Л.М. Кагановича, в обвинениях против них также звучала «югославская тематика»[10]. Но уже на XXII съезде КПСС в 1961 г. выступавшие с обоснованием политики Н.С. Хрущева четырехлетней давности уже и не вспоминали об их отношении к Йосипу Брозу Тито и СКЮ. В 1964 г. врагам Н.С. Хрущева «югославский фактор» тоже не понадобился: на октябрьском пленуме ЦК КПСС этот момент в перечне его «прегрешений» отсутствовал. Руководство КПСС (не в последнюю очередь, под влиянием советско-китайского конфликта) приняло создавшееся положение как должное и не хотело возврата к старым конфликтам в открытой форме, хотя скрытое латентное противостояние Москвы и Белграда продолжалось.

Конфликты 1950-х годов в советско-югославских отношениях были обусловлены не только внешнеполитическими коллизиями, но и внутренними процессами в обеих странах, противоречивыми и непоследовательными попытками их руководства уйти от наследия сталинского прошлого, а также рецидивами этого прошлого. Очередное столкновение было вызвано критикой советскими коммунистами проекта, а затем и программы СКЮ, принятой на VII съезде партии 22–26 апреля 1958 г. Заметим, что СКЮ имела полное право не представлять на обсуждение в Москву свою программу, и в известном смысле это был одновременно и жест товарищества в расчете на доверие, и довольно унизительный для самостоятельной партии шаг.

Так или иначе, представленная программа, систематизировавшая концепцию «самоуправленческого социализма» и в ряде пунктов расходившаяся с декларацией совещания коммунистических и рабочих партий в ноябре 1957 г.[11], обсуждалась в дни работы съезда на заседании Президиума ЦК КПСС 24 апреля 1958 г., который принял решение: «критика настоящая, тон товарищеский, лиц не затрагивать. Опубликовать речи и статьи»[12]. И это решение было выполнено: программа подверглась резкой критике не только со стороны КПСС, но и других «коммунистических и рабочих партий»[13].

По оценке посла Югославии в СССР в 1956–1958 гг. Велько Мичуновича, среди руководителей КПСС самой жесткая критика исходила от М.А. Суслова. Он отверг его в принципе: «никакие изменения и дополнения не могут изменить сути проекта, который свидетельствует о претензиях СКЮ в международном рабочем движении». Идеолог КПСС задал и конкретный вопрос: «почему ни разу не упомянуты США как главный враг социализма», как это было в Манифесте мира[14]. Именно М.А. Суслову Президиум поручил «подготовить проект письма от ЦК КПСС ЦК СКЮ о наших отношениях с Югославией в связи с отходом югославских руководителей на VII съезде СКЮ от основных принципов марксизма-ленинизма и занятой ими на этом съезде недружественной позицией в отношении КПСС и Советского Союза и проект закрытого письма парторганизациям по этому вопросу». И текст «Закрытого письма Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза партийным организациям о советско-югославских отношениях» был утвержден 13 мая 1958 г. К нему прилагалось письмо ЦК СКЮ[15].

Отношениям с ФНРЮ и СКЮ придавалось столь большое значение, что 6 мая 1958 г. Президиум ЦК КПСС поручил Н.С. Хрущеву выступить на пленуме ЦК КПСС с информацией об отношениях с Югославией[16]. Если в 1948 г. советско-югославский конфликт был обусловлен во многом возможностью создания в Средней Европе крупного социально однотипного государства), то теперь советское руководство смертельно боялось проникновения в «собственную» страну и партию каких-либо альтернативных и конкурентоспособных идей. Возникала забавная цепочка: СКЮ обвинял в «ревизионизме» М. Джиласа, а КПСС в том же грехе обвиняла сам СКЮ. Подобные «слова-символы» (скорее, «слова-этикетки») недорого стоили и, так же как и в 1948–1953 гг. были призваны не прояснить, а затушевать суть идей, событий и процессов. «Ревизионизм» стал в международном коммунистическом движении новым, после «троцкизма» времен Сталина знаковым словом-проклятием, «этикеткой», которую по традиции русские марксисты еще со времен Г.В. Плеханова и В.И. Ленина как «бубнового туза» лепили на спину тем, кто думал иначе, чем «вожди» и послушное им большинство[17].

В конце концов, программа СКЮ «удостоилась» критики Н.С. Хрущева и на XXI съезде КПСС, состоявшемся 27 января – 5 февраля 1959 г. Вполне в духе замечаний М.А. Суслова, он утверждал, что «югославские руководители в противовес Декларации Московского совещания коммунистических и рабочих партий 1957 г. выступили со своей ревизионистской программой, в которой повели атаку на марксистско-ленинские позиции международного коммунистического движения». Советский руководитель утверждал, что расхождения югославских руководителей с «марксистами-ленинцами» (т.е. прежде всего, КПСС) состояла в том, что-де лидеры СКЮ отрицали необходимость международной классовой солидарности и отходили от позиций рабочего класса. Что же касается «внеблоковой» позиции Югославии[18], то Н.С. Хрущев заявил, что от нее «основательно попахивает духом американских монополий, которые подкармливают ”югославский социализм”»[19].

Советская партийно-бюрократическая номенклатура так до конца и не смогла смириться с идеологической и политической независимостью Югославии и ее лидера, подсознательно рассматривая их существование как угрозу существовавшей в СССР модели социализма и советскому влиянию в мире, в особенности в странах Средней и Юго-Восточной Европы. Поэтому не удивительно, что новая редакция программы КПСС, принятая на XXII съезде КПСС (17–31октября 1961 г.), по своему внутреннему содержанию полемизировала с программой СКЮ. «Приговор» был однозначен: в ней нашла «наиболее полное воплощение идеология ревизионизма» [20].

В то же время до 1991 г. в ЦК КПСС и различных «закрытых» институтах партийные интеллектуалы пытались найти возможность не только проанализировать, но и применить на практике югославский опыт Йосипа Броза Тито и Эдвардя Карделя. Приобретший широкую известность с конца 1980-х гг. экономист и публицист О.Р. Лацис вспоминал, что в начале 1960-х гг. Т.А. Гайдар, работавший в то время корреспондентом «Правды» в СФРЮ, «снабжал нас кое-какими книжками по югославской системе самоуправления, с которой мы связывали большие надежды»[21]. В рамках некоторой оппозиционности сталинскому «наследию» и попыткам его реанимации во второй половине 1960-х г., часть советской партийной интеллигенции, получившей возможность в силу разных обстоятельств поближе познакомиться с жизнью в СФРЮ, несколько романтически-восторженно воспринимала «титовскую» Югославию. «Поразительно интересное по тем временам место, – вспоминает спустя тридцать лет тогдашний школьник Егор Гайдар, оказавшийся тогда в Белграде вместе с родителями.– Югославия – единственная страна с социалистической рыночной экономикой. В 65-м здесь существенно демократизирован политический режим, идут экономические реформы, вводится рабочее самоуправление. Страна поражает невиданным по советским масштабам богатством магазинов, открытостью общественных дискуссий, публичным обсуждением проблем, которое совершенно немыслимо у нас»[22].

Однако сохранялась прежняя болезнь – отсутствие информации и нежелание видеть, что одним из наиболее болезненных в Югославии вопросов, вопрос ее жизни и смерти коренился в межэтнических отношениях. Рост напряженности (парадоксально, но одной из причин этого стало уменьшение внешней опасности со стороны СССР) власть начала ощущать с конца 1950-х годов, и с тех пор национальная проблема не покидала югославскую политическую сцену ни на один миг. Вплоть до распада государства, возможность которого стала в повестку дня практической политики еще в 1962 г[23]. Не ушла она и с пост-югославской сцены 1990–2000-х.

Диссидентская среда в СССР не оставалась в стороне от интереса к Югославии, несколько идеализируя «титовский социализм». Но многие уже тогда смотрели совершенно трезво[24].

«Пражская весна» 1968 г. вновь привела к использованию элементов «славянской» риторики, с одной стороны, и антиюгославской – с другой. В 1971 г. КПСС и СССР решительно выступили на стороне Тито против различных, прежде всего, хорватских и сербских реформаторов в самом СКЮ. Тогда впрочем, «либерал», «реформатор» и «борец со сталинизмом» Э. Кардель приклеил руководству Союза коммунистов Хорватии тех лет во главе с Савкой Дабчевич-Кучар ярлык «дубчековцев» и «контрреволюционеров» и повторял: «Лучше русские танки в Загребе, чем ваша "дубчековщина"»[25]. В этом его позиция по отношению к «Хорватской весне» нисколько не расходилась с позицией Л.И. Брежнева или М.А. Суслова. Под этими словами охотно подписался бы в 1948–1953 гг. и сам И.В. Сталин, не говоря уже об осевших в СССР «информбюровцах». Все это подтверждает мысль М. Джиласа о том, что «титоизм, титовский марксизм по своей функции ничем не отличается от марксизма или марксизмов в остальных коммунистических странах – он освящает и обосновывает власть»[26].

Знали ли о вышеприведенных словах Э. Карделя – югославского «реформатора» советские партийные либералы, многие из которых в 1968 г. поплатились за свою критическую позицию по отношению к интервенции в Чехословакию? Концепции Э. Карделя – «главного теоретика югославского рыночного социализма» были «особенно созвучны [их] тогдашним поискам новой марксистской истины»[27]. Однако существенным недостатком этих поисков было недостаточное внимание (связанное не в последнюю очередь с практически полным блокированием информации и с советской, и с югославской стороны) к проблемам межнациональных отношений в принципе, и в Югославии, в частности.

Период 1968–1971 гг. был, вероятно, самым острым моментом в отношениях между СССР и СФРЮ наряду с конфликтом Сталин-Тито и событиями в Венгрии. Для полного успокоения Москвы (как, впрочем, и для своего собственного) 5–10 июня 1972 г. Й. Броз Тито посетил советскую столицу уже с официальным визитом. Заместитель заведующего международным отделом ЦК КПСС А.С. Черняев записал в своем дневнике: «В контексте Никсона прошел у нас и Тито. (Речь идет о визите президента США Р. Никсона в СССР 22– 30 мая 1972 г.. во время которого, в частности, был под- писан Договор ОСВ-1 – С.Р.). Демонстративное радушие, дружба, уважение, даже некоторое почтение к нему – событий примечательное. Английская газета "Observer" писала, что визит означает, что в новой обстановке, когда “великие” договорились о status quo Тито уде невозможно будет так ловко балансировать между “двумя”, как этот он делал 20 лет с лишним. Вот он и сделал выбор (учитывая свои внутренние трудности). Может быть, может быть… Однако, я вижу и другое: отныне югославский ревизионизм перестает быть фактором нашей внутренней идеологической политики. Им теперь можно пугать только на ушко! А ведь Тито не пошел в Каноссу. В своей публичной речи на “Шарикоподшипнике”, опубликованной в “Правде”, он трижды говорил “о самоуправлении”, очень много – о невмешательстве и суверенном праве каждого, один раз, но веско – о разнообразии форм социализма, о социализме вне границ как общемировом явлении, а не как о системе государств, и т.д., и ни разу о заслугах Советского Союза в мировых делах, о советско-американском сдвиге»[28].

После бурных событий 1968 и 1971 гг. Москва уже надолго не отпускала от себя Й. Броза Тито. Через год, 12–15 ноября 1973 г. он вновь приехал в Москву с официальным визитом. В 1975 и 1976 гг. состоялись встречи двух лидеров «на нейтральной территории» – в Хельсинки и Берлине. Спустя ровно три года после визита Й. Броза Тито в Москву в Белград отправился сам Л.И. Брежнев (15–17 ноября 1976 г.). 16–19 августа следующего года югославский лидер нанес свой очередной, а в 1979 г. – и последний визит в СССР.

В период застоя в обеих странах вплоть до конца 80-х югославский и славянский фактор также не использовался – оба режима относительно «стабильно» доживали свой век. Хотя разработкой политики по отношению к Югославии в ЦК КПСС и МИД СССР занимались многие профессионалы высокого класса, фантомы прошлого все еще продолжали жить в отношениях между двумя государствами, народами и партиями. Подход был в основном идеологическим, а не прагматическим. Иначе и быть не могло в царстве М.А. Суслова, Б.Н. Пономарева и М.В. Зимянина, карьера которых на разных этапах в немалой степени была связана с «критикой» теории и практики «югославов».

Поэтому не удивительно, что даже в середине 1970-х годов в советском МИД (как и ЦК КПСС) спорили по вопросу, казалось бы, решенному двадцать лет назад на пленуме ЦК КПСС 1955 г. – «является ли Югославия социалистической страной». По требованию югославской стороны (и в духе 1955–1956 гг.!) в совместных советско-югославских документах Югославия называлась социалистической страной. С другой стороны, во внутренних документах «экономическая система СФРЮ оценивалась как не вполне социалистическая, несущая в себе элементы "рыночного", то есть капиталистического хозяйства и "групповой" собственности, – иначе говоря, как система, построенная на ошибочных, ревизионистских принципах»[29].

Политическое наследие конфликта 1948–1953 гг. в значительной мере было преодолено только в 1975 г., после визита в Москву идеолога СКЮ Э. Карделя. 27 ноября 1975 г., когда Москва окончательно отказалась от поддержки эмигрантов-«информбюровцев»[30], ортодоксальных коммунистов, в 1948 г. принявших сторону Сталина и мечтавших об устранении от власти Тито и его соратников. Но недоверие в югославско-советских отношениях и стремление использовать трагический опыт прошлого для внутриполитического манипулирования не исчезли. «В 1979 году, когда вьетнамские войска вошли в Кампучию, в Югославии началась жуткая паника. Руководство нагнетало слухи, что теперь советские войска вот-вот войдут в Югославию. Все это писалось в газетах, население стало скупать продукты. Наша соседка по дому перебралась жить в подвал. Все ждали русских танков. А тот же союзный секретарь по внутренним делам сказал мне, что если Советский Союз полезет в Югославию, то "вы будете по горло в крови", – вспоминает, например, бывший военный атташе в СФРЮ А. Жук.– Во время последнего визита Тито в Москву в том же году Брежнев как верховный главнокомандующий давал ему слово, что нет не только планов нападения на Югославию, а даже мыслей таких. Тито кивал, но в Белграде обстановка не менялась»[31]. К этому же надо добавить и советско-югославские разногласия относительно введения советских войск в Афганистан и введение военного положения в Польше.

Политико-психологические и идеологические последствия разрыва 1948 г. так до конца и не были и не могли быть преодолены обеими сторонами. Из двусторонних отношений личностный фактор ушел лишь со смертью Тито, на двадцать семь лет пережившего своего учителя, товарища, соперника и врага – Сталина. Ни советские, воспитанные в духе сталинизма, ни югославские, вскормленные имевшим тот же фундамент титоизмом, партийные руководители не хотели и не могли отрешиться от враждебности, от засевшего в их подсознании глубокого недоверия по отношению друг к другу. Кроме того, сохранялись и объективные противоречия национально-государственных интересов. Правящие круги СССР и Югославии были не в состоянии провести последовательную десталинизацию и детитоизацию и отказаться от наследия 1948–1953 гг., вошедшего в их плоть и кровь. Им были совершенно чужды идейные поиски демократически ориентированных диссидентов и эмигрантов, уже в начале 1980-х годов предвидевших если не распад, то серьезный кризис двух государств.

Помимо воли властей вопрос об отношении к внутренней и внешней политике Югославии так или иначе оставался одной из наиболее чувствительных точек советского политического сознания на разных его уровнях. Многим ныне известным политикам и ученым во времена их молодости, в 1980-е годы волею судеб выпало определить свое отношение к опыту «социалистического строительства» в этой стране. Как показывает история, выбранная ими в те дни позиция по, казалось бы, далеким от повседневной советской реальности вопросам, выразила суть их дальнейшей политической и человеческой судьбы в 90-е годы XX и начале XXI века. Делая свою вполне обычную карьеру в глухой провинции, «югославского пирога» советской пропаганды сумел вкусить нынешний президент Белоруссии. По-видимому, в начале 1980 г., в период между вводом советских войск в Афганистан 27 декабря 1979 г. и смертью Й. Броза Тито 4 мая 1980 г., Александр Лукашенко, занимавший тогда должность секретаря районной организации общества «Знание» городка Шклов в Белоруссии, «выступил на курсах офицеров запаса на базе ДОСААФ». В соответствии с «инструкцией» он критиковал позицию Югославии, негативно оценившей очередное проявление «братской помощи» со стороны СССР. На косноязычный вопрос одного из слушателей: «Почему вы допускаете (это "вы", очевидно, относилось к советским "властям", которых в глазах "народа" представлял молодой лектор – С.Р.), что Югославия ведет себя, немного, так сказать, не совсем?», будущий президент независимой Белоруссии вполне в духе известных резолюций Коминформа «жестко ответил: "Мы найдем меры, мы поставим Тито на место"»[32]. Такова была картина отношения советских властей к политике СФРЮ и СКЮ в период их очередного обострения и восприятия этой политики массовым провинциальным сознанием.

В это же самое время новое поколение советских интеллектуалов, видевших, что экономический, социальный и политический потенциал «реального социализма» в СССР иссякает, ставило перед собой иные цели и подходило к «югославскому вопросу» с иной меркой. Подобно своим предшественникам – аппаратным либералам-«шестидесятникам» Анатолий Чубайс, Сергей Васильев, Егор Гайдар и другие, продираясь сквозь многочисленные «допуски» в специальных библиотеках, находясь под «недреманным оком» соответствующих «органов», почти что тайно изучали, и, что самое главное, анализировали теорию и практику «самоуправленческого социализма», видя тогда в нем альтернативу социализму «государственному», возможность мирных преобразований и сохранения СССР[33]. Впрочем, вполне вероятно, что тогда они просто не допускали саму вероятность исчезновения Советского государства (как, впрочем, и СФРЮ) в столь близкой, как оказалось, не только исторической, но и политической перспективе.

Последовавшие события показали, что «время брало свое, и контакты с годами входили вроде бы в нормальное русло»[34]. Читая эти строки, написанные уже всемирно известным политиком о прошедших временах, можно осторожно предположить, что взгляды М.С. Горбачева на Югославию и концепции югославских коммунистов мало чем отличались от официальной точки зрения руководства КПСС. Да и находясь далеко от вершин власти, он в 1970 – начале 1980-х гг. занимался далекими от международных отношений и ситуации в международном коммунистическим и рабочем движении проблемами.

И все же представления М.С. Горбачева, на которые ему суждено было опереться в конце 1980-х годов, формировались на фоне внутрипартийной борьбы в КПСС, когда отношение к Югославии стало своего рода водоразделом между умеренно реформаторским и ярко выраженным консервативным крыльями, а также на фоне событий 1956 г. в Венгрии и Польше, 1968 г. в Чехословакии, 1971 г. в той же Югославии, в 1981 г. в Польше.

Фантом под наименованием «Югославия», войдя в плоть и кровь мировоззрения и мироощущения рядового советского человека по-прежнему, хотя и исподволь, все эти годы оставалась лакмусовой бумажкой политических убеждений, профессионализма и человеческой порядочности[35]. В «верхах» с 1964 г. до 1988 г., от снятия Н.С. Хрущева до середины секретарства М.С. Горбачева «югославский фактор» рассматривался советским руководством исключительно как внешнеполитический и не играл практически никакой роли во внутренней борьбе в Кремле. Пережив хрущевскую «оттепель» и брежневский «застой», он по наследству достался М.С. Горбачеву, который искренне стремился решить болезненную проблему в рамках «перестройки», затрагивавшей не только внутреннюю, но и внешнюю политику, межгосударственные отношения и международное коммунистическое движение.

После трех визитов в Москву высших руководителей СФРЮ, вызванных необходимостью присутствовать на похоронах советских генсеков в начале 1980-х гг., наступила пора налаживать нормальные рабочие связи с новым руководством СССР и КПСС. Еще во время своего официального визита в Москву 3–7 июля 1985 г. председатель Союзного исполнительного веча (правительства) СФРЮ Милка Планинц отметила, что Горбачев предложил вместо «ссор» диалог по вопросам, в которых расходятся позиции наших партий и государств. Тогда его югославским собеседникам это было в новинку, и они оценили это предложение. Но когда по инициативе югославской стороны стали обсуждать проблемы Югославии и задолженность страны Западу, М.С. Горбачев сказал: «Обопритесь на нас». А эти слова были оценены югославской стороной уже как в иной форме «оживить прежнюю политику сближения Югославии с СССР и вовлечения ее в социалистический лагерь»[36].

Для полной нормализации отношений должно было пройти время. Итоги переосмысления прошлого были подведены М.С. Горбачевым, оказавшимся наследником двух противоположных советских традиций – «аппаратной» и диссидентской – «шестидесятнической», со всеми их внутренними противоречиями к концу 1980-х гг. С именем М.С. Горбачева тесно связаны попытки провести соответствующие духу времени и настоятельной необходимости реформы в СССР и КПСС. На этом пути он неизбежно столкнулся с «югославской проблемой», с необходимостью примирения двух партий, концепций «строительства социализма», двух режимов. С началом дезинтеграционных процессов и нарастания кризиса коммунистических режимов в обеих странах «славянский», в особенности, «сербский», мотив зазвучал вновь. В вышедшей в январе 1988 г. книге «Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира» генеральный секретарь критически отозвался об отечественных теоретиках и практиках, которые «выступали чуть ли не в роли единственных хранителей истин». Но инерция прошлого была еще очень сильна, и он не мог и не отдать дань советской традиции: «в ряде социалистических стран возникали тенденции к определенному замыканию в себе, что создавало почву для субъективных оценок и действий». Упоминая о «серьезных сбоях в отношениях между социалистическими странами», М.С. Горбачев признал, что «особенно тяжелым было нарушение дружественных отношений между Советским Союзом и Югославией, Китайской Народной Республикой и Албанией»[37]. Эти слова можно было в полной мере отнести и к советско-югославским отношениям, хотя «югославская проблема» не была отдельно упомянута. Подобный принципиальный подход сделал возможным окончание идеологического и политического противостояния.

Постепенно контакты на высшем уровне принимали более интенсивный характер, и «югославы смогли еще раз убедиться в готовности Москвы к открытому диалогу». Как свидетельствовал помощник М.С. Горбачева Г. Х. Шахназаров, «одним из первых актов нового советского руководства стало удовлетворение давнего настойчивого желания югославов добиться покаяния с нашей стороны». Хрущев в известных документах середины 1950-годов все же «поделил вину за произошедший разрыв на двоих, что югославов никак не устраивало. Они годами ждали, время от времени деликатно намекая, что нам не худо бы признать себя виноватыми. И это было сделано в Советско-югославской декларации, принятой в ходе визита лидеров СФРЮ в Москву»[38].

Возможно, полным идеологическим примирением двух сторон и переводом их в цивилизованное русло можно назвать визит М.С. Горбачева в СФРЮ 14–18 марта 1988 г. Новая белградская «Советско-югославская декларация», подписанная спустя более тридцати лет после знаменитых «хрущевских» 1955–1956 гг., как и задумывали обе стороны, «закрывала период враждебности и распада»[39]. Это означало поворот в сознании значительной части правящих кругов обеих стран. Участники переговоров подчеркнули «историческую роль и непреходящую ценность универсальных принципов, содержащихся в Белградской и Московской декларациях, а именно: взаимное уважение независимости, суверенитета, территориальной целостности, равноправие, недопущение вмешательства во внутренние дела под каким бы то ни было предлогом». Обе стороны особо отметили, что свои взаимоотношения они строят на «уважении особенностей путей и форм их социалистического развития и различия в международном положении»[40]. «До того момента невозможно было себе представить, – вспоминал Раиф Диздаревич, занимавший тогда пост союзного секретаря по иностранным делам СФРЮ, в 1988–1989 гг. Председательствующий президиума (президент) СФРЮ, – чтобы советский лидер сказал (да еще и в Белграде!), что никто не может навязывать свою модель другому»[41].

В опубликованных семь лет спустя воспоминаниях М.С. Горбачев с сожалением писал о том, что у многих новых лидеров в Югославии «не было деятельной общей заботы о главном – о том, чтобы сохранялась живая ткань отношений между южнославянскими народами и народностями». Отмечалось лишь, что «отношения дружбы народов двух стран имеют давние корни», что «они особенно окрепли в совместной борьбе против фашизма в годы Второй мировой войны». Конфликт 1948 г. все же упоминался, но как дело решенное, причины которого «устранены» путем «уважения самостоятельности и независимости партий и социалистических стран в определении путей собственного развития». Между тем в своем выступлении в Скупщине (парламенте) СФРЮ М.С. Горбачев пошел дальше Н.С. Хрущева и прямо сказал, что «добрые отношения между нашими странами были нарушены по вине советского руководства»[42]. Обе партии отказывались от «монополии на владение истиной и заявили об отсутствии у них претензий навязывать кому бы то ни было собственные представления об общественном развитии».

В то же время, не было и речи о пересмотре роли правящих партий – КПСС и СКЮ. В СССР еще не была отменена 6-я статья Конституции о «руководящей и направляющей роли КПСС» (это произошло только в марте 1990 г.), «да и югославы при всем их "оппортунизме", при том, что сами в свое время провозглашали отделение партии от государства и "деэтатизацию", не приняли бы подобной концепции»[43].

Подписанная декларация не только означала подведение окончательной черты под конфликтами и предрассудками прошлого, но и, по-видимому, стала для М.С. Горбачева одним из этапов его окончательного разрыва со сталинизмом, с его идеологией и психологией: с одной стороны, «сознательным использованием наиболее темных и в то же время реально существующих инстинктов, рефлексов и традиций российского общества»[44], с другой, – добровольным согласием и покорностью населения, так и не ставшего обществом. Горбачев, писали в его биографии Душко Додер и Луиз Бренсон, «остался тверд в своём намерении навсегда похоронить "доктрину Брежнева", утверждая, что народы Восточной Европы имеют право сами решать, при каком строе они должны жить»[45].

А ведь незадолго до этого, в 1986 г., М.С. Горбачев, только что избранный генеральным секретарем ЦК КПСС, в февральском интервью газете французских коммунистов «Юманите» отрицал само существование «сталинизма»[46], модернизацией внешнеполитических принципов которого и была вышеупомянутая доктрина. Вместе с тем, М. Джилас полагал, что «вместе с Горбачевым пришел конец так называемому сталинизму». При этом он подчеркивал утопичность попыток апелляции к Ленину против Сталина: «поскольку сталинизм – это только основное, победившее течение [в учении] Ленина и ленинизме. Без понимания этой горькой и ужасной, в особенности для советских вождей, истины, нет перспективы превращения советской системы без серьезных потрясений в правовое государство и эффективную товарно-денежную экономическую систему»[47].

Реальность этого явления и необходимость расчетов с ним Горбачев почувствовал, не только посетив Югославию, но и прочитав в те же дни «письмо» Н. Андреевой. Не только символично, но и, наверное, далеко не случайно, что этот манифест антиреформаторского течения в КПСС был опубликован именно в тот момент, когда генсек находился в СФРЮ, откуда предпринял очередную попытку «вернуть стихию беспорядков», уже начинавших захлестывать тогда еще советские республики, «в политическое русло»[48]. Гостеприимные и внимательные хозяева заметили, что советский гость работает минимум до трёх часов ночи, хотя внешне он ничем не выдал своих тревог[49].

Г.Х. Шахназаров оценивал отношения СССР с Югославией на тот момент как «самые безоблачные» по сравнению с остальными «социалистическими государствами». Однако с этим трудно согласиться. Весьма сомнительным комплиментом М.С. Горбачеву и его сторонникам выглядит и тезис о том, что «перестройка продвинула Советский Союз примерно к тому состоянию, в каком оставил свою страну Тито»[50]. Это свидетельствует о том, что в советском руководстве даже эксперты высшего уровня не обладали тогда достаточным знанием и пониманием ситуации в СФРЮ и СКЮ. Помощник генерального секретаря несколько свысока вспоминал о содержании и атмосфере переговоров: «Югославским лидерам, которые не успели, да и не сумели толково распорядиться наследством Иосипа Броза Тито, важно было понять смысл событий, разворачивающихся в Советском Союзе, намерения нашего руководства. В СФРЮ уже появились первые признаки эрозии системы, в верхних эшелонах ощущали необходимость профилактических перемен и, видимо, не исключали возможность заимствовать что-то из опыта перестройки».

М.С. Горбачев уловил эти настроения и охотно поделился своими замыслами, постоянно подчеркивая, что начатые им реформы ни в коем случае не рассчитаны на «капитализацию страны». «Я в курсе и наших, и ваших сложностей. Решая их, не искал бы ответов за рамками социализма. Наоборот, надо воспользоваться преимуществами нашего общественного строя, решительно проводя необходимые структурные изменения, применяя новые подходы. Предпосылка успеха — перестройка мышления людей. А этого не добиться без глубокой демократизации общества»[51].

На официальном обеде, данном в его честь от имени Президиума Сербии и Президиума ЦК СК Сербии, М.С. Горбачев познакомился со Слободаном Милошевичем, заявившим в протокольной речи, что в Сербии «с большим вниманием, огромным интересом и искренней поддержкой следят за всем, что в последние годы происходит в Советском Союзе». Председатель Президиума ЦК Союза коммунистов Сербии назвал социализм «прогрессивным обществом нашей эпохи», «представляющим будущее человечества, и не только потому, что таков прогноз научного социализма, который дали Маркс и Энгельс и их последователи, в первую очередь Ленин, но и потому, что социализм является воплощением прогрессивных сил современного мира»[52]. В ответ М.С. Горбачев заговорил о «давних и добрых исторических традициях, которые связывают русских с сербами», о том, что «в сердце каждого русского и серба, так сказать, в их генетической памяти заложены взаимная доброжелательность и дружеское тяготение». Впоследствии сходную риторику активно использовали С. Милошевич и его окружение как для осуществления собственных политических планов, так и против политики демократических реформ в СССР М.С. Горбачева и независимой России в 1991–2000 гг. Не было сказано ничего подобного в отношении хорватов и словенцев на встречах с тогдашними руководителями этих республик и партий М.С. Горбачевым. По-видимому, все же сказались предрассудки советского руководства и партийного аппарата, которые всегда подсознательно считали словенцев и хорватов «католиками», «не нашими», «западниками».

Тем не менее «советская угроза» все еще воспринималась югославскими, в том числе и сербскими партийными вождями, как реальная возможность, которая может стать явью в любую минуту. Например, участник одного из решающих для судьбы С. Милошевича заседаний партийного руководства 1987 г. (то есть, еще до визита М.С. Горбачева), И. Стамболич позднее вспоминал, что, когда он увидел выражение лица «Слобы» (т.е. С. Милошевича), то в первую секунду подумал, что на Югославию «напали русские, что началась третья мировая война»[53]. Такова была не прикрытая дипломатическим этикетом политико-психологическая реальность.

Среди руководителей, с которыми встретился в 1988 г. М.С. Горбачев, между прочим, был и будущий президент Словении (тогда – Председатель Президиума СК Словении) М. Кучан. Ему, вероятно, единственному из всех коммунистических руководителей стран Средней, Восточной и Юго-Восточной Европы, впоследствии удалось подтвердить свои полномочия на прямых президентских выборах и практически мирно провести страну по пути реформ от социализма (пусть и самоуправленческого) к подлинно рыночной экономике и парламентской демократии.

Во время переговоров со С. Милошевичем в 1988 г. М.С. Горбачев, как свидетельствуют его воспоминания, почувствовал националистический настрой собеседника. Однако и позднее, не совсем корректно чисто политически и, может быть, отчасти подсознательно, сравнивая положение сербов и русских, Сербии и России, он полагал, что «руководители крупнейшей республики не без основания опасались, что усиление сепаратистских тенденций и течений, затронув прежде всего интересы граждан – сербов по национальности, проживающих в федерации, вызовет дестабилизацию всей страны»[54]. Знал ли тогда советский руководитель о «Меморандуме Сербской академии наук и искусств» 1986 г., ставшем манифестом сербской националистической «перестройки», о действиях и взглядах самого С. Милошевича? Смогли ли тогда реально оценить этот документ его помощники? Во всяком случае, многоопытный советский генсек во время переговоров с руководителями Сербии, Хорватии и Словении не мог не увидеть значительных различий в их оценках ситуации в СФРЮ и предложениях относительно направленности реформ.

В следующий раз Горбачеву и Милошевичу было суждено встретиться в Москве в драматических обстоятельствах октября 1991 г. Тогда уже стало окончательно ясно, что социализм, будь то «этатистский» или «самоуправленческий», «сталинский» или «титовский», без харизматического диктатора (в «ежовых рукавицах» или в «бархатных перчатках») без внутренних репрессий и противостояния внешнему миру (в том числе и себе подобным!) нежизнеспособен. Борьба сиамских близнецов с внешним окружением и друг с другом закончилась гибелью обоих.

Но в 1988 г. еще никто не знал, что подлинные реформы милитаризованной системы социализма приведут в обеих странах к попыткам военных путчей, что обеим странам и партиям остается существовать не больше трех лет. Подписанная во время визита «Долгосрочная программа экономического сотрудничества СССР и СФРЮ на период до 2000 г.» так и осталась на бумаге. А над головами встречавших на московском аэродроме возвратившегося из Белграда М.С. Горбачева «членов и кандидатов в члены Политбюро ЦК КПСС» почти что зримо витал призрак «письма» Нины Андреевой.

Если раньше советские «генсеки» всеми силами открещивались от анализа югославского опыта и тем более переноса его на советскую почву, то теперь советский президент стал присматриваться к позитивному и негативному опыту югославских товарищей, признал типологическое родство партий и государств. Позднее этот прием – сравнения к месту и не к месту с Югославией и постюгославскими государствами приобрел в независимой России гипертрофированный характер, но в 1991 г. Горбачев делал лишь первые шаги в это направлении.

Для «горбачевского» руководства положение в Югославии в конце 1980 – начале 90-х гг. было важным не только из-за теоретических и практических аналогий между судьбами двух «социалистических» государств и этнотерриториальных федераций. «Очевидно, что на фоне активности Европейского сообщества и особенно Германии, а также намерений США присоединиться к этому процессу, отсутствие Советского Союза не могло не наносить урона его статусу великой державы», – вспоминал последний пресс-секретарь М.С. Горбачева А.С. Грачев.

О степени озабоченности советского руководства развитием событий в СФРЮ и понимания им «первопричин произошедшего там взрыва» и его возможных последствий свидетельствует одна из «записок», направленных Г.Х. Шахназаровым М.С. Горбачеву еще в декабре 1990 г. и озаглавленная «К вопросу о Югославии». «Перед нами сейчас традиционная для международных отношений политическая задача: как совместить два справедливых интереса (государственный суверенитет и прав народов на самоопределение – С.Р.), не допустив при этом ущерба окружающим. Задача высшей политической сложности, и если ее не удастся решить, последствия могут быть катастрофическими», – писал Г. Х. Шахназаров, подчеркивая, что эти признанные международным правом принципы «составляют фундамент общеевропейского процесса». Справедливо отмечая, что «противостояние периода "холодной войны" как бы отодвинуло на задний план региональные противоречия на континенте», советник писал, что «теперь возникла реальная угроза того, что тлевшие здесь конфликты могут вспыхнуть с новой силой, поставив под угрозу все развитие мирного общеевропейского процесса». Безусловно, настаивал он, «решать эту проблему – право народов самой Югославии и ее правительства. (…) Однако нельзя допустить, чтобы пожар войны опалил эту прекрасную страну и перекинулся на соседей». Поэтому «бесспорны и право, и обязанность участников Европейского сообщества оказать всемирную поддержку и помощь югославам в этот трагический для них час»[55].

Поэтому было бы «крайне важно выработать некоторые общие подходы к событиям в СФРЮ. В декларациях ООН и документах СБСЕ, особенно Парижской хартии, заложены требования, которые должны соблюдаться в таких случаях. Речь идет, во-первых, о том, что право народов на самоопределение должно осуществляться так, чтобы при этом не допускалось нарушение суверенитета государств, основным признаком которого является территориальная целостность, – продолжал Г.Х. Шахназаров. – Во-вторых, любые изменения не должны вести к перекройке границ в Европе, нерушимость которых стала главной гарантией мира и безопасности на континенте. Отсюда вытекает, что не могут признаваться односторонние акты, нарушающие конституционный порядок в том или ином государстве. Пойти по этому пути – значило бы нарушить принцип невмешательства во внутренние дела, породить цепную реакцию, разрушающую всю международную законность». То есть, по сути дела, для советского политика приоритет государства и тем более его целостность были первейшим и незыблемым принципом при всех обстоятельствах. Парадокс, однако, состоял в том, что позиция насильственного сохранения единства распадавшихся государств извне отнюдь не в меньшей мере означала не примирение, а стимулирование конфликта внутри самого государства по пути «противоправных насильственных акций», радикализацию позиций вовлеченных в него сторон. А решение оказывалось весьма далеким от «мирного, демократического пути, на основе переговоров и взаимных компромиссов», на которые надеялись в Кремле.

«События в Югославии, – заканчивал Г.Х Шахназаров, – первое серьезное испытание той новой системы безопасности, которая начинает формироваться в Европе и в мире в итоге происшедших перемен. Сумеем сообща пройти это испытание – будет доказана устойчивость и надежность опор нового международного порядка»[56]. Однако дальнейшие события показали, что «новый международный порядок» приобрел совершенно иной характер.

Постепенно «становилось все более очевидным, что Старая площадь уже не могла контролировать ситуацию в Восточной Европе, отказавшись от сталинско-ждановского и брежневско-сусловского механизма воздействия на членов Восточного блока. (...) Ситуация в регионе менялась явно не в пользу Кремля», – пишет российский исследователь Ар.А. Улунян[57]. Отражением борьбы двух тенденций в советском руководстве и стало Постановление Секретариата ЦК КПСС «О развитии обстановки в Восточной Европе и нашей политике в этом регионе» от 22 января 1991 г. В нем содержалась резкая, вполне созвучная позиции «югославских товарищей», критика внешнеполитического курса «реформаторского крыла» во главе с М.С. Горбачевым. Поэтому проигравший в тот раз генеральный секретарь не мог отказаться от предостережений «западным охотникам запустить руки в обостряющиеся внутрисоюзные проблемы»: «не вмешиваться во внутренние дела Югославии и не поощрять ее распад».

Впрочем, теория «заговора» против социализма не была ему совсем чужда. Еще во время своего визита в Белград в 1988 г. «генсек счел своим долгом предостеречь югославских лидеров о намерениях правящих кругов Запада использовать в своих целях трудности в развитии социалистических стран. (…) Он делился с югославскими руководителями информацией о семинаре "американской интеллектуальной элиты" с участием Г. Киссинджера и Дж. Кирпатрик, на котором обсуждались подрывные планы в отношении соцстран и прежде всего говорили о стимулировании оппозиционных партий. Тема нашла живейший отклик со стороны югославов. Жалуясь на попытки Запада подорвать дружбу народов СФРЮ, они, однако, выражали уверенность, что "корни югославского братства и единства, скрепленного совместно пролитой кровью в народно-освободительной борьбе, очень сильны, их не так легко вырвать"»[58].

К сожалению, даже просвещенные и «либерально настроенные» советники Горбачева не до конца понимали суть происходящего; многие из них так и не смогли преодолеть политико-психологическую инерцию прошлого, осознать историческую неизбежность распада СФРЮ и тем самым, возможно, способствовать мирному разрешению возникшего конфликта. «Предостережение» М.С. Горбачева адресовалось «в первую очередь Германии из-за ее открытой поддержки хорватских и словенских сепаратистов», – писал, например, А. Грачев даже спустя несколько лет, отождествляя процесс национального самоопределения и сепаратизм[59].

«Аппаратным либералам» в Кремле не удалось преодолеть традиционные сетования на то, что «западные правительства и разведки, видевшие в соцстранах, в том числе и в Югославии, потенциального противника, приложили руку к стимулированию сепаратистских движений». Однако, будучи честными экспертами, они критиковали «тех, кто распоряжался их (СССР и Югославии – С.Р.) судьбами» за то, что те «источник беспокойства искали главным образом в зарубежных кознях» и отдавали себе отчет в том, что «никакие происки джеймсов бондов не могли бы ничего поделать, если бы корни национальной вражда не уходили в землю глубже корней национальной дружбы. Мусульмане и христиане, сербы и хорваты, другие национальные меньшинства, соединенные в Югославском государстве волею Антанты, припомнили друг другу взаимные обиды и ущемления». Однако, если с этим согласиться, то непонятным останется вывод о том, что «Федеративная Югославия стала первой жертвой распада Советского Союза», а «другой его жертвой стала Чехословакия»[60].

Несмотря на наступление сторонников новой изоляции и конфронтации, летом 1991 г. М.С. Горбачев в югославском вопросе последовательно стремился найти «общие подходы» с руководителями стран Западной Европы и США. Более того, он подчеркивал это публично, вероятно, иногда преувеличивая степень реально достигнутого взаимопонимания. В мае-июле 1991 г. его собеседниками в Москве были руководители Италии (Дж. Андреотти), ФРГ (Г. Коль), Испании (Ф. Гонсалес) и США (Дж. Буш-старший). Вместе с тем вопросы, посвященные СФРЮ, Президент СССР неизменно использовал для агитации за собственный план сохранения реформированного СССР. «Мы выразили надежду, что нынешний переход к новому качеству югославской федерации завершится успешно. Мы это воспринимаем близко, потому что это перекликается с процессами в нашей стране», – говорил он в мае 1991 г. после встречи с премьер-министром Италии[61].

«Для всех нас, то это урок, для народов Советского Союза, урок и предостережение. (…) Надо идти путем обновления, а не дезинтеграции», – твердил он как заклинание 5 июля, после встречи с Г. Колем[62]. «Законность прежде всего. Стабильность в любом государстве будет тогда, когда будет действовать закон, и все институты власти и общественные институты будут строго соблюдать законы. Точно также и в международных отношениях мы должны руководствоваться этим пониманием. (…) Все надо решать в рамках реформирования нашей федерации», – настаивал он 9 июля на совместной пресс-конференции с Ф. Гонсалесом[63]. «Мы высказались за то, чтобы избежать применения силы», «СССР и США исходят из того, что решение возникших проблем должно быть найдено самими народами Югославии», – заявил президент СССР 31 июля в присутствии президента США[64].

На встрече с Ф. Гонсалесом он, памятуя о непростых отношениях СССР и СФРЮ, КПСС и СКЮ, осторожно выразился в том духе, что Москва готова «оказать услуги политического характера, когда государство, в данном случае правительство Югославии, нас об этом просит. Все, кто там оказался, не в праве рассматривать себя как некую полицейскую силу, которой дано особе право и она может не считаться с правительством и с порядками этой страны. Поэтому все нужно делать совместно в порядке услуги, оказывая поддержку в этот трудный момент»[65].

На упомянутой пресс-конференции с Ф. Гонсалесом М.С. Горбачев отдал должное назревавшим среди определенной части аппарата и политизированной публики настроениям и задался вопросом, который в течение последующих лет стал одним из наиболее болезненных вопросов внутриполитической жизни независимой России. «Что значит для нас Югославия? Это – дружественные народы, нас объединяет многое – и история, и далекое прошлое, и не очень далекое, совместная борьба с фашизмом. Нас объединяют десятилетия сотрудничества, общность славянских народов. И мы особенно чувствительны ко всему, что там происходит»[66]. Как мы видим, М.С. Горбачев в своей оценке не допустил, да и не мог допустить никакого «сербского крена». В отличие от его речи 1988 г. в Белграде, слова о славянстве и общей истории были адресованы отнюдь не одной только сербской стороне. «Общеевропейский процесс впервые в истории превращает Европу из культурно-цивилизационного понятия в многонациональную социально-политическую реальность», – заявил М.С. Горбачев Ф. Гонсалесу и противопоставил «интеграционные тенденции» «разрушительным, развернутым в прошлое национализму и сепаратизму».

Во время июльских встреч в Москве как советские, так и иностранные политики стремились уйти от обязывающих сущностных характеристик конфликта, называя его «кризисом», «драматическим развитием событий» и т.д. Лишь в заявлении Советского правительства от 2 августа 1991 г. говорится о «тяжелом гражданском (выделено мной. – С.Р.) конфликте»[67].

Советское партийное руководство с тревогой следило за тем, как в 1990–1991 гг. Дезинтеграционные процессы в СФРЮ стали набирать силу и, в конце концов, приняли необратимый характер. Несмотря на все идеологические различия и предрассудки, социалистическая Югославия в глазах Москвы оставалась не только социально однотипным государством, но и многонациональной федерацией, развитие событий в которой могло стать не только предзнаменованием, но и реальным прообразом возможных событий в самом СССР. «Многим казалось, что у нас всего лишь предпринимается попытка повторить югославский опыт самоуправленческого социализма», – вспоминал Г.Х. Шахназаров[68].

С другой стороны, «меня ситуация в Югославии заставила очень глубоко задуматься», – говорил 8 декабря 1991 г. М.С. Горбачев в интервью украинскому телевидению. И действительно в предшествовавшие распаду СССР и СФРЮ годы М.С. Горбачев и его сторонники использовали пример Югославии для того, чтобы в спорах с консервативными оппонентами доказать необходимость проведения реформ, против уже начинавших себя проявлять тенденций к распаду СССР. «Голову на отсечение даю: не сохраним единого государства – получим Югославию», – горячо говорил М.С. Горбачев, далеко не всегда корректно полностью отождествляя судьбы СССР и СФРЮ и сознательно или неосознанно не замечая существенные различия двух государств. Впрочем, тогда была не менее обоснована и противоположная формула: будем сохранять единое государство, тем более силой – получим Югославию.

Со своей стороны, антиреформаторские силы в КПСС также ссылались на пример Югославии для того чтобы, если не повернуть события вспять, то по меньшей мере сохранить в СССР статус-кво. В этом они нашли полное понимание части политического (сербского и черногорского) руководства, а также командования Югославской народной армии (ЮНА). Оценки и логика политиков этого направления нашли свое достаточно полное отражение в дневнике сторонника С. Милошевича, председательствующего Президиума СФРЮ Борисава Йовича, отрывки из которого опубликовал сам автор. Согласно их тексту, начиная с 1989 г. он лично и руководство Югославии в целом, особенно его сербская часть (С. Милошевич, союзный секретарь по делам обороны Велько Кадиевич и др.) пристально следили за событиями в СССР. И с самого начала оценки политики советского лидера были весьма критическими. Например, 18 сентября 1989 г. состоялся разговор Б. Йовича и В. Кадиевича, вернувшегося после визита в Москву. «Ситуация в СССР очень запутана. Позиции Горбачева ослаблены. Армия недовольна своим положением. Военные жалуются на то, что МИД без консультаций с ними пошел на уступки и взял на себя недопустимые обязательства во вне. Внутри страны растут хаос и недовольство. Межнациональные столкновения усиливаются. Прибалтийские страны отделяются. Блок распался. Одним словом, неизвестность. Велько беспокоится за нашу безопасность в случае, если бы процессы в СССР начали развиваться вспять»[69]. Этот «набор» негативных оценок в разных – в более развернутых и сокращенных – вариантах присутствует практически во всех сюжетах дневника, когда речь идет об СССР, политике перестройки и М.С. Горбачеве.

Записи Б. Йовича позволяют увидеть изнутри и эволюцию взглядов отдельных представителей группировки С. Милошевича по отношению к СССР. От традиционных опасений «советского империализма» они постепенно переходят к оценке событий в СССР с точки зрения консервативных кругов как в СССР, так и в международном коммунистическом движении в целом. Уже 18 ноября 1989 г. Б. Йович растерянно вопрошает: «Очевидно, что брожение в СССР сильное, а будущее неизвестно. На кого же нам опереться, если развитие событий приведет к дальнейшему ослаблению СССР и абсолютному доминированию США?»[70]. Б. Йович постоянно обращается к различным источникам – информации о беседах с советскими дипломатами (в особенности – с военными атташе), аналитическим материалам из США, Великобритании, Италии, которые позволили бы ему лучше понять происходящее и ответить на вопрос: удержится ли у власти и насколько долго М.С. Горбачев.

22 марта 1990 г. Б. Йович заносит в свой дневник информацию о секретной встрече экспертов НАТО, на которой было высказано мнение, что «политика перестройки советского президента Горбачева потерпела неудачу, и что существует опасность гражданской войны». В то же время, «согласно информации из других источников, министр обороны Язов и руководитель КГБ Крючков решили привести армию и КГБ в состояние повышенной готовности. Они обратят внимание Горбачева что надо совершить поворот к наведению порядка или власть в свои руки возьмет коалиция. Цель этого предупреждения не устранить Горбачева, а вынудить его предпринять более решительные шаги, даже установить диктатуру, если она спасет СССР от полного распада. Согласно их оценке, и сам Горбачев созрел для проведения твердой линии, но еще колеблется»[71]. При этом в этой и других записях постоянно делается упор на то, что М.С. Горбачева и его политику поддерживают США, которые заинтересованы в распаде СССР, а он им верит.

В конце ноября 1990 г. в Париже, куда М.С. Горбачев и Б. Йович прибыли на сессию СБСЕ и подписание Парижской хартии об общеевропейском взаимодействии, два президента встретились лично. Они сердечно поздоровались, и Б. Йович не стал говорить собеседнику о негативных оценках его политики и ситуации в СССР, которые в те дни сделал американский политолог Збигнев Бжезински «Вероятно, он об этом и сам знает», – несколько наивно заметил Б. Йович. Президент Югославии отметил, что СФРЮ «придает большое значение отношениям с СССР, поскольку наши страны связывают не только традиции, но и современные тенденции. Мы осознаем тот факт – продолжил Б. Йович, – что от развития СССР зависит, продолжит ли Европа движение в новом направлении». В традициях югославской дипломатии 50-80-х гг. Б. Йович «выступил за преемственность диалога и консультаций, что продемонстрировало бы внешнему миру, что Югославия сохраняет равновесие в отношениях между главными факторами международных отношений». М.С. Горбачев, среди прочего, также отметил, что у обеих сторон много общего. Во внутренней политике они сталкиваются с одинаковыми проблемами межнациональных отношений»[72].

В руководстве СКЮ и СФРЮ были и люди, следившие за деятельностью М.С. Горбачева с откровенной симпатией. Они отмечали, в отличие от практики предшествующих лет, «дружескую атмосферу» и «откровенность», устанавливавшиеся на переговорах, и признавали, что «он с группой сотрудников идет далеко впереди других». Особенно бросалась в глаза смелость, с которой он в новогоднем обращении 1985 г. «удивил общественность и в особенности огромный бюрократический аппарат заявлением, что предпринятые меры и перемены – это только начало» писал Р. Диздаревич[73]. Но слова М.С. Горбачева не убеждали симпатизировавших ему югославских политиков в том, что президент и генсек отдает себе отчет в существовании многих опасностей на пути десталинизации и демократизации.

В 1991 г. антиреформаторские и националистические силы в обоих государствах и партиях попытались синхронизировать свои выступления и совершить государственные перевороты. Впоследствии парадоксальным образом отечественные коммунисты свою поддержку режима С. Милошевича объясняли необходимостью искупить «исторический грех» по отношению к титовской Югославии 1948–1953 гг. Контакты между руководством ЮНА, поддерживавшим С. Милошевича, поскольку тогда оно видело в нем борца за сохранение целостности Югославии, и советскими военными, все более резко оппонировавшими М.С. Горбачеву, были делом достаточно регулярным. В начале июля 1990 г., например, югославский адмирал Стане Бровет отчитывался о поездке в Москву, где встретил «полное взаимопонимание» министра обороны СССР маршала Д.С. Язова относительно ситуации в Югославии и СССР. Сторонники насильственного подавления и «удержания» СССР и Югославии в обеих столицах вряд ли бы отказались от синхронизации своих действий[74]. В новых условиях Белград терял свою и идеологическую, и политико-стратегическую опору, каковой было и родство, и если не противостояние, то постоянное оппонирование Москве. «С приходом к власти Михаила Горбачева и окончанием "холодной войны" стратегическое значение Югославии для соперничества между двумя блоками утрачивалось», – полагали международные аналитики[75].

Критика политики М.С. Горбачева со стороны «югославских товарищей» постепенно нарастала: «в области межнациональных отношений ожидается рост напряженности и конфликты»; Горбачев «теряет популярность» среди слоев, «лишающихся привилегий, а также военного руководства, которое не ожидало, что армия и оборонная промышленность попадут под удар перестройки», – писал Б. Йович[76]. Сходной, даже еще более резкой оценки придерживался союзный секретарь по делам обороны генерал В. Кадиевич, считавший, что М.С. Горбачев-де «развалил Варшавский договор, посадил всех коммунистов на скамью обвиняемых и дестабилизировал мир». При этом он использовал традиционную риторику советской пропаганды вроде «борьбы империализма против социализма», «реставрации капитализма», «территориальной экспансии», «зоны влияния» «конфликтов малой интенсивности» и т.д.[77] По мнению Р. Диздаревича, «со стороны военной верхушки СССР существовало определенное влияние на некоторых людей, в частности на В. Кадиевича. Влияние и тождественность политических взглядов – или и то, и другое. К этому выводу я пришел потому, что его оценки политики Горбачева были исключительно негативными»[78].

25 февраля 1991 г., после событий в Литве, соратник С. Милошевича Б. Йович оценил М.С. Горбачева уже совершенно иначе: «Мы с Велько Кадиевичем обсуждали новую ситуацию. Он проинформировал меня, что советский военный атташе передал ему обещание Язова через несколько дней ответить на наш вопрос относительно оценки военной угрозы с венгерской стороны. Язов передал, что Горбачев увидел свои ошибки. Теперь он является сторонником политики сохранения целостности Советского государства и [существующего] строя, который он позднее будет реформировать. Отныне и в дальнейшем Горбачева надо поддерживать»[79]. Через несколько дней, 28 февраля председательствующий Президиума СФРЮ Б. Йович не скрывает удовлетворения: «Ясно, что Горбачев осознал провал своей политики, которая привела СССР к катастрофе; он хочет избежать поворота армии и КГБ против себя и обещает им большую роль в спасении страны»[80].

Использование силы в Литве привело к тому, что сербские военные стали видеть в М.С. Горбачеве чуть ли не единомышленника и союзника, что полностью не соответствовало действительности. Поэтому, несмотря на совпадение взглядов и настроений, советские генералы и специалисты сказали В. Кадиевичу, что «нет никаких вариантов в которых Запад считается с их военной интервенцией», а о «советской помощи говорить избегали. В Москве требование С. Милошевича и его сторонников поддержать военный переворот в Югославии (тогда Д.С. Язов был еще верен Конституции и Президенту, хотя трудно предположить, что сам М.С. Горбачев не знал об идее В. Кадиевича) не нашло официальной поддержки, и В. Кадиевичу было не суждено сыграть роль «югославского Ярузельского». Как считает уже упомянутый адмирал Б. Мамула, «такой результат был известен заранее». В то же время, В. Кадиевич вернулся из Москвы уверенным, что «президент Горбачев долго не продержится и если еще немного потерпеть, то коммунизм в СССР вновь обретет силу»[81].

Доверительные отношения» между Москвой и Белградом не сложились в 1960–70-е годы. Но во второй половине 1980-х–1990-е годы между определенными группировками в партийном, государственном аппарате, силовых ведомствах и спецслужбах они сложились вполне. Это было связано с кардинальным изменением ситуации в обеих странах и началом выхода на поверхность и объединением русских и сербских националистов, находившихся в период существования социалистического строя в оппозиции. Сторонники так называемой «русской партии» исподволь набирали все бóльшую силу. «Ситуация для них складывалась даже лучше, чем в 1970-х гг. Речь шла уже о поддержке не отдельными чиновниками из аппарат ЦК КПСС, а такими высокопоставленными людьми, как второй человек в Политбюро в 1986–1989 гг. Егор Лигачев, члены высшего органа власти в стране Bиталий Воротников и Михаил Зимянин. А бывший активист группы Геннадий Янаев занял пост вице-президента страны. Открытую поддержку члены "русской партии" встречали у руководства армии и МВД», – пишет современный российский исследователь Н. Митрохин[82].

Но переворот в СФРЮ тогда не состоялся, как не состоялся и открытый политический (не говоря уже о военном!) конфликт СССР с «Западом» из-за интересов белградских «полутитоистов-полусталинистов» и великосербских националистов. В июле – начале августа (путч решал историческую судьбу не только существовавших режимов в обоих государствах, но и коммунизма в принципе) 1991 г. Б. Йович со смесью раздражения и разочарования замечает, в «руководстве (советского. – С.Р.) МИД постепенно возобладает убеждение, что сохранение территориальной целостности Югославии все больше ставится под вопрос из-за событий внутри самой Югославии. СССР громко заявляет о приоритетности в собственных интересах сохранения существующих югославских границ, но допускает возможность и иного развития событий»[83].

Однако формальный отказ поддержать государственный переворот в Югославии в марте 1991 г. не означал того, что югославские и советские противники реформ прервали свои связи и отказались от дальнейших попыток синхронизировать свои действия. Летом 1991 г. в официальной югославской печати была развернута критика горбачевского руководства, а советские СМИ были полны материалами, направленными против стремления Словении и Хорватии к обретению суверенитета, в поддержку С. Милошевича и военной верхушки. Вполне возможно, что обратись В. Кадиевич в Москву в июле или августе, когда, как считали путчисты, позиции президента СССР ослабли, а ЮНА потерпела поражение в «десятидневной войне» в Словении 27 июня – 7 июля, он получил бы благословение и поддержку.

Бросается в глаза изменение ритуальной лексики в советско-югославских отношениях. В своих телеграммах соответственно от 16 и 18 марта 1990 г. по случаю избрания М.С. Горбачева президентом СССР Я. Дрновшек и А. Маркович обращаются к главе советской партии и государства «уважаемый товарищ Президент». Сам же М.С. Горбачев в телеграмме С. Месичу от 5 июля 1991 г. с поздравлениями по случаю избрания председателем президиума СФРЮ обращается к последнему «Председателю Президиума СФРЮ господину (выделено мной. – С.Р.) Степану Месичу».

Между этими двумя датами стоит провозглашение парламентами Хорватии и Словении 25 июня 1991 г. деклараций о независимости. Это было негативно встречено в ориентировавшейся по традиции на Белград Москве, которая расценила эти шаги как «не получившие признания государственных органов СФРЮ и не могущие рассматриваться как способствующие решению сложных проблем Югославии». По-видимому, это заявление МИД от 26 июня 1991 г. отражало подготовку антиреформаторских сил к путчу. В нем далее говорилось, что «Советский Союз последовательно выступает за единство и территориальную целостность Югославии, нерушимость ее границ, включая внутреннее право народов Югославии решать свою судьбу, поддерживает федеральные структуры власти, которые стремятся обеспечить сохранение югославского государства»[84]. Наиболее консервативные силы в КПСС, пытаясь обосновать антигорбачевскую платформу, ссылались на «положительный» пример Китая, успехи которого объяснялись отсутствием в стране «лишней демократии», и Югославии, где она была.

У нарождавшихся в самом конце 1980-х гг. политических партий Хорватии, в той или иной степени предусматривавших в не столь далеком будущем полную независимость, внимание к России обосновывалось несколькими обстоятельствами. Во-первых, «возможностью в будущем существования союза православных государств от Греции до Балтии», – считал З. Томац, впоследствии – один из ведущих политиков независимой Хорватии. Во-вторых, «тесными связями между руководством ЮНА и русской армии (Так в тексте. Подразумевалась Советская Армия. – С.Р.) и их совместными планами не допустить перемен и сохранить догматический социализм и восточноевропейский военный и экономический блок путем осуществления военных диктаторских переворотов в Советском Союзе, других странах Восточной Европы, а также в Югославии»[85].

A вот как оценивал президент Хорватии Ф. Tуджман события 1991 г. в Югославии и СССР: «Вывод относительно степени взаимной обусловленности [различных] исторических процессов можно сделать на основании того факта, что агрессия югославской армии в Хорватии для свержения демократической власти, реставрации коммунизма и захвата хорватских территорий, была тесно связана по времени с попыткой государственного переворота со стороны сил догматизма против Горбавчева в августе 19991 г.»[86].

Но это было сказано в 1993 г. А в августе 1991 г. президент и правительство Хорватии, исходя из собственных национально-государственных интересов, в отличие от сербских руководителей, которые с «энтузиазмом» приветствовали путч и арест М.С. Горбачева, осудили путчистов и заявили о своей поддержке президентов СССР и России. «Государственный переворот в СССР, конечная цель которого состоит в отрицании права народов и их республик на самоопределение и сохранении коммунизма, показал, что сторонники господства самого крупного по сравнению другими народами в большевистских федерациях народа так просто не сдаются», – говорилось в письме президента Хорватии[87].

В Словении августовские события общественность встретила с интересом, но несколько отстраненно, как исключительно внешнеполитическое событие. Репортажам из Москвы и более поздним аналитическим материалам отводилось в СМИ довольно много места, однако не на первых полосах[88]. Это было естественно, если принять во внимание поворот, уже практически совершившийся в сознании значительной части словенцев, не говоря уже о политическом классе[89]. Страна окончательно разорвала внутреннюю связь с Югославией, с «Востоком». Особых симпатий и интереса к России, как показывали опросы общественного мнения, массовое сознание не испытывало. Сказывалась основанная на полном непонимании происходящего в Югославии негативная оценка московской политической элитой позиции и требований Словении и словенцев. Словенские политики мало или почти вовсе не высказывали своих оценок событий в Москве, по крайней мере, публично[90]. Вместе с тем совершенно очевидно, что Любляна ни в коей мере не могла поддерживать «путчистов», победа которых поставила бы и рождавшееся в муках словенское государство в нелегкое положение.

Уже после провала путча, новое заявление МИД СССР от 19 сентября 1991 г., адресованное председательствующему в органах европейского сообщества, свидетельствовало об изменении позиции Москвы. Были прекращены «спецпоставки» и СССР фактически присоединился к эмбарго «на поставки оружия и боевой техники» в СФРЮ[91].

Когда в октябре 1991 г. МИД СССР выступил с инициативой, исходившей, по выражению А. Грачева, «со "славянского угла"» (?! – С.Р.), – пригласить в Москву для переговоров С. Милошевича и Ф. Туджмана, это «застало врасплох и помощников президента, с которыми приезд не был согласован». Так или иначе, М.С. Горбачев 6 октября направил соответствующие послания руководству Югославии и Хорватии. В частности, он писал президенту Ф. Туджману и премьер-министру Франьо Грегуричу: «Мы располагаем информацией о том, что в ближайшее время [ЮНА] осуществит нападение на крупные индустриальные центры и даже на столицу Хорватии – Загреб… Вне всякого сомнения, это вызвало бы острое осуждение и соответствующую реакцию в мире… В этот тревожный момент Советское руководство обращается к руководству Югославии и руководству ЮНА с настоятельным призывом показать максимальную ответственность и сдержанность и, чтобы предотвратить распространение войны, немедленно приостановить военные действия и безусловно и полностью выполнять соглашение о прекращении огня»[92].

Не всем в Москве было также понятно, «почему на фоне пылающих внутренних конфликтов… Горбачев должен отдавать приоритет тушению чужих пожаров». Учитывая внутри- и внешнеполитическую ситуацию в СССР, а также традиции советско-югославских отношений, для многих в Москве неожиданностью стало и то, что «оба лидера сразу согласились приехать». Грачев впоследствии, 15 октября, на тройственной встрече, на которую первоначально было мало надежды (сам факт ее про- ведения нужно, безусловно, поставить в заслугу М.С. Горбачеву!), оба лидера сходными мотивами объяснили свое появление в Москве: «Именно благодаря своему уникальному и трудному опыту перестройки, Горбачев имеет и опыт, и моральное право для того, чтобы высказать нам свои рекомендации. И именно от него мы готовы принять советы»[93]. С. Месич оценивал московскую встречу как попытку Москвы образумить С. Милошевича[94].

«Туджман и Милошевич на встрече в Москве попытались глубже вовлечь Горбачева в обсуждение причин югославского кризиса, – пишет М. Нобило. – (...) Но Горбачева по-прежнему интересовало только прекращение вражды, для чего он использовал все свое обаяние»[95]. Однако «новый шанс» на восстановление мира в Югославии, возникший в Москве, использовать не удалось, да и, к сожалению, вряд ли это было объективно возможно. Сербский и хорватский лидеры не могли не почувствовать нарастающую слабость позиций самого М.С. Горбачева и непрочность возглавлявшегося им государства. Не говоря уже о субъективном нежелании и незаинтересованности сербского и хорватского лидеров, уже тесно связавших свою политическую судьбу с взаимной конфронтацией. Предусмотренные в совместном коммюнике «прекращение всех вооруженных конфликтов» и «переговоры между высшими представителями Сербии и Хорватии» так и не состоялись[96]. 8 ноября 1991 г., всего за месяц до встречи Б.Н. Ельцина, Л.М. Кравчука и С.С. Шушкевича в Беловежской пуще, МИД СССР «с пониманием» отнесся «к тем вынужденным мерам, которые входящие в ЕС страны предпринимают в отношении Югославии»[97]. А 8 декабря прекратил свое существование и сам Советский Союз.

Благожелательное, но искаженное практически полным отсутствием информации и тупостью и безысходностью советской жизни 1950-середины 80-х гг., романтическое восприятие Югославии и политики Тито аукнулось много лет спустя и в начале 1990-х помешало многим «шестидесятникам» и их политическим наследникам выработать последовательную и реалистическую позицию по отношению к распаду СФРЮ. А стремления национальных движений словенцев и хорватов (да и других народов Югославии), а также политического руководства их республик вовсе не сводились исключительно к «сепаратизму». Не говоря и о том, что так называемый «внешний фактор» сыграл хотя и большую, но все же вторичную роль в распаде исторически изжившей себя к началу 1990-х гг. СФРЮ.

Версию «иностранного влияния» и «вины» М.С. Горбачева в распаде СССР, который не мог не повлиять на развал СФРЮ, отвергают и трезвомыслящие политики бывшей Югославии. «Я считаю, что было бы ошибкой искать глубокие и настоящие причины в этом направлении, тем более утверждать, что эту кашу нам "сварил" кто-то за границей»,– пишет Р. Диздаревич[98].

М.С. Горбачев указывал на особенности этнотерриториальной структуры СССР: «Только 30% границ было утверждено государственными актами. А поэтому нам невозможно разделяться». Хотя его озабоченность была обоснованной, по сути она означала вечное сохранение гигантского экономически неэффективного государства. Подобно многим своим предшественникам, он не понимал природы процесса национального самоопределения. И поэтому он не мог пойти дальше «либерального», но империализма, пусть и реформаторского. Кроме того, распад Югославии поставил бы под вопрос жизнь и второй «священной коровы» для Горбачева – европейской интеграции, а также принципа законности. Хотя уже тогда многим было ясно, что государства, подобные СССР и Югославии можно сохранить только силой, что время их ушло, и они прекращают свое существование вовсе не потому, что их «развалили "плохие люди"».

Характеризуя советскую внешнюю политику, министр иностранных дел независимой России, занявший этот во многом формальный до августа 1991 г. пост Андрей Козырев писал: «Цивилизованный мир приветствовал уже политику нового мышления, которая привела к отходу СССР от блокирующей конфронтационной линии. (…) Не случайно, а закономерно, что многие из этих режимов являлись идеологическими (на словах. – С.Р.) союзниками социалистического СССР. Но идти, как в прежние годы, на прямое покровительство им через конфронтацию с Западом советское руководство перестроечных лет уже не решалось. Не хватало духу, однако, и для того, чтобы не только на словах, но и на деле, в данном случае дипломатическом деле – перейти на другую, цивилизованную, демократическую сторону баррикад»[99].

Сам президент СССР, сравнивая опыт распада СССР и СФРЮ, по-своему посмотрел на проблему: «Очевидно, мы имеем дело с двумя крайностями, которые, при всем их различии, привели к одинаковым последствиям. Я имею в виду попытки, с одной стороны, сохранить практически в нетронутом виде унитарное государство, а с другой – пожертвовать единым государством под флагом борьбы за идею суверенитета». Он назвал несколько причин развития событий в Югославии: «националистические страсти и амбиции», «неудача с радикальным реформированием югославской модели социализма», появление среди новых лидеров людей, спешащих едва ли не любой ценой воспользоваться плодами демократизации и либерализма, разрядки и прекращения «холодной войны»[100].

М.С. Горбачев, принципиально стремился к сохранению СССР и своей власти, но предпочитал мирное разрешение конфликтов. Он стремился к сохранению СССР, но не рассматривал его как русское этническое государство. Он противился любому национализму и отверг проект А.И. Солженицына о роспуске Советского Союза на основе «славянофильской программы», который мог привести к межэтническому конфликту и гражданской войне в еще больших масштабах, чем это случилось в СФРЮ, а в декабре 1991 г. отказался от использования военной силы для сохранения Союза. Он не мог и не поддерживал С. Милошевича, сделавшего воинствующий сербский национализм своей козырной политической картой. Но по этим же причинам М.С. Горбачеву вряд ли были близки и понятны устремления хорватского национального движения (а также национальных движений других народов СФРЮ), тем более в их крайних вариантах, которые никогда не встречали ни в России, ни в СССР особого понимания и сочувствия. Поэтому он не стал поддерживать и Ф. Туджмана, которого он не мог не считать одним из разрушителей единой югославской социалистической федерации, не разделяя к тому же упрощенный подход «западных стран» относительно «демократических Хорватии и Словении» и «коммунистической Сербии». Однако будучи реальным политиком, он видел, что путей к сохранению СФРЮ уже нет и главное в сложившейся ситуации – обеспечить «мирный развод».

Отказ от применения силы, безусловно, был сознательным выбором президента СССР и как политика, и как человека. Нельзя не учитывать и психологические различия между ним и, например, С. Милошевичем. Размышляя о судьбе М.С. Горбачева и Советского Союза, его близкий соратник в те годы А.Н. Яковлев высказал предположение, что если бы президент СССР обладал «бойцовскими качествами, да еще сильно обострёнными», возможно, «югославский сценарий» называли бы сейчас «советским»[101]. С. Милошевич, да и Ф. Туджман с А. Изетбеговичем, наоборот, обладали такими «бойцовскими качествами», и этот субъективный фактор сыграл немалую роль в том, что распад СФРЮ стал развиваться по кровавому пути. Это различие характеров обусловило и глубокое внутреннее непонимание и неприятие М.С. Горбачевым своих сербского и хорватского партнёров.

З. Томац – второй участник переговоров в Москве с хорватской стороны, позднее положительно оценивал результаты московской встречи, хотя хорватская сторона не возлагала на посредничество М.С. Горбачева больших ожиданий. «Итоги переговоров были исключительно благоприятны для Хорватии», поскольку «создавалась возможность для совместных усилий со стороны Советского Союза, Соединенных Штатов и Западной Европы найти решение, которое будет представлять собой международный арбитраж в югославском кризисе»,– писал он. – Президент Горбачев, президент Ельцин и господин Шеварднадзе официально пообещали предпринять все возможные меры, использовать их авторитет, чтобы добиться прекращения огня» [102].

Хотя президент Хорватии на пути в Москву и опасался, что М.С. Горбачев предложит Загребу сохранить Хорватию в составе некой новой «третьей Югославии», «к счастью этого не произошло». Хотя чувствовалось, что советский президент и «заинтересован в том, чтобы республики Югославии сохранили некую региональную форму сотрудничества (союз суверенных республик), он не выдвинул ни этого, ни никаких либо иных требований»[103].

Видный хорватский дипломат М. Нобило полагает: «Горбачев, конечно, в меньшей степени поддерживал сербскую сторону, чем позднее Ельцин, который это делал в большей степени исходя из понесенного авторитетом Российской Федерации ущерба, чем из прямых национальных интересов или намерения возобновить "холодную войну" из-за Балкан»[104].

«Горбачев разрушил сталинизм, сталинскую систему идеологического и любого иного террора. Горбачев не намеревался вместе с ним похоронить и ленинизм. Но поскольку сталинизм в качестве особой оригинальной идеологии не существует, а является фазой развития ленинизма, ленинизм был доведен до своего логического конца, Горбачев. Не желая этого, он подорвал и сам ленинизм», – писал М. Джилас[105].

«Ближайшие сотрудники Горбачева пока он находился в Крыму на отдыхе, совершили переворот….Советский Союз неудержимо распадается. Это – событие планетарного значения, равное по последствиям Октябрьской революции. Мир более не будет тем, чем он был до августовской контрреволюции. Грандиозное поражение [второй] после христианства религии мира униженных, бесправных и эксплуатируемых, идеала гармоничного счастливого общества, общества без эксплуатации и бесправия. С токи зрения принесенных жертв и выпавших страданий это был самый дорогой идеал в истории, самая трагическая утопия. Окончание «счастливого будущего всего человечества, в которое мы, революционеры, верили – записывал 26 августа 1991 г. в своем дневнике сербский писатель-диссидент националистического направления Д. Чосич. «А что будет с Россией? Куда же она движется? Это был крах социализма, исключительно крах данного политического устройства или чего-то боле сущностного в душе и судьбе русского народа? Возвращается ли Россия к своим [истокам] или же этим освобождением от антирусской идеологии она направляется в неизвестность, которую никто из нынешних разрушителей советской России может предвидеть?» – задавался он 21 декабря 1991 г. вопросами, ответы на которые не известны и пятнадцать лет спустя. Лишь на один вопрос у будущего кратковременного президента Союзной Республики Югославии при С. Милошевиче (1992-1993) был ответ: «Горбачев окончательно стал трагическим героем нашего времени»[106].

С совершенно иных позиций оценивал судьбу СССР и историческую роль М.С. Горбачева хорватский интеллектуал-диссидент П. Матвеевич. «Советский Союз был великой державой и неразвитой страной – с этим противоречием он просуществовал с начала и до конца. По ходу истории империи разрушались извне; в этот раз она была разрушена изнутри. Государства исчезали во время войн; это распалось мирно. Во время этих переворотов чаще всего лилась кровь; в этом случае ее не было. Колониальные империи приобретали богатства; Россия осталась нищей. Крупные народы подчиняли себе меньшие; в Советском Союзе народ жил хуже, чем те, кто ему подчинялся. Это вопрос не только истории, но и судьбы, – писал хорватский ученый и публицист в письме, отправленном лично бывшему президенту СССР. – Перестройка изменила историю всего мира, но не помогла СССР. Михаил Горбачев был более популярен в других странах, чем в своей собственной. Возглавляемое им государство пытались спасти его вчерашние враги. Хранители старого порядка объявили его предателем. Разрушая режим, который ему достался в наследство, он и сам оказался погребенным посреди его развалин. Он не использовал силу против народов, стремившихся к свободе, хотя эта сила у него была. Президент СССР отрекся от СССР. Горбачев сверг Горбачева»[107].

Но, как справедливо пишет А. Грачев, «совесть [Горбачева] была чиста – он в очередной раз сделал то, что должен был сделать в подобной ситуации мировой лидер, Президент Советского Союза. И вряд ли кто-либо другой сумел бы в сложившейся ситуации сделать это лучше его»[108]. Однако для самого экс-президента, по-видимому, переговоры с лидерами Сербии и Хорватии остались, к сожалению, незначительным эпизодом. Во всяком случае, в своих воспоминаниях он не посвятил им ни строчки[109].

Политико-идеологический и геополитический конфликт, между СССР и Югославией, начавшийся в 1948 г., не мог быть разрешен в рамках существовавших в обеих странах политических и идеологических систем и успевших глубоко въестся в плоть и кровь аппарата традиций.

К сожалению, ни в СССР, ни в современной России, где много и часто говорят об «особом отношении» к югославам, в отличие от отношений к Венгрии, Чехословакии, Польше или ГДР, не испытывали и не испытывают никакого чувства вины перед Югославией, перед ее народами. Это присуще не только многим «шестидесятникам», но и современным реформаторам и правозащитникам. А.Б. Чубайс, например, в советское время изучавший вместе с товарищами опыт титовской Югославии в качестве альтернативы советской модели, не поставил конфликт 1948–1953 гг. в ряд тех событий, которые «наносили удар по авторитету» СССР[110]. Но нельзя забывать, что Тито и его сторонники, при всех их политических и личных отличиях от советских руководителей, были воспитанниками сталинской школы и действовали теми же методами. И сам Тито отдавал себе в этом отчет. Иначе подтвердился бы сталинский вывод 1948 г. о том, что Югославия – не социалистическая страна.

Благородная попытка сохранить СССР и СФРЮ и, тем самым, мир на пространствах обоих распадавшихся государств, предпринятая М.С. Горбачевым уже после попыток военно-националистических путчей, стала прощальным поклоном не только лично президента СССР. Это стало окончательным прощанием с иллюзией под названием «социализм с человеческим лицом». Стало очевидно, что любые попытки реформ вызывают сопротивление «охранительных сил», готовых на все. То, что в конце 1960-х – начале 70-х выглядело демократической и благородной иллюзией, в начале 1990-х превратилось в реакционную и антигуманную утопию. В случае осуществления подлинных реформ «социалистический эксперимент» неизбежно заканчивается; в случае их поражения – «человеческое лицо» становится ненужной маской.

[1] Об этом подробнее, см. например: Национальный вопрос на Балканах через призму мировой революции в документах центральных российских архивов начала – середины 1920-х годов. Часть 1–2. М., 2000–2003; Романенко С.А. Югославия, Россия и «славянская идея». М., 2002. Улунян Ар.А. Коминтерн и геополитика: балканский рубеж. 1919–1938. М., ИВИ РАН, 1997.

[2] См.: Отношения России (СССР) с Югославией. 1941–1945. М., 1998; Совещания Коминформа, 1947, 1948, 1949. Документы и материалы. М., 1998; Восточная Европа в документах российских архивов 1944–1953. М.; Новосибирск, Т. I–II. 1997–1998; Советский фактор в Восточной Европе 1944–1953. Документы. М., 1999–2002. Т. I– II.

[3] См.: Лаврентий Берия. 1953. Стенограмма июльского пленума ЦК КПСС и другие документы. М., 1999. Советско-югославские отношения. Из документов июльского пленума ЦК КПСС 1956 г. // Исторический архив, 1999. №2, 5.

[4] См.: Доклад Н.С. Хрущева о культе личности Сталина на ХХ съезде КПСС. Документы. М., 2002.

[5] Горбачев М.С. Жизнь и реформы. Книга 2. Москва, 1995. С. 380.

[6] См.: Сталин И. Марксизм и национально-колониальный вопрос. Сборник избранных статей и речей. М., 1938. С.151–154, 166–171; Сталин И. Отчетный доклад XVII съезду партии о работе ЦК ВКП(б) 26 января 1934 г. М., 1934. С. 32–33, 41, 45, 163–165; Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1947. С. 31, 53. Фальсификаторы истории (историческая справка). М., 1952. С. 67, 70; Сталин И.В. Речь на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа г. Москвы 9 февраля 1946 г. М., 1946. С. 11; Маленков Г. М. Отчетный доклад ХIХ съезду партии о работе Центрального комитета ВКП(б). М., 1952. С. 23, 28.

[7] Партийная жизнь». 1955. №16.

[8] Вайль Б. Особо опасный. London, n.d. С.113, 115, 151, 133. См. также: English R.D. Russia and Idea of the West. Gorbachev, Intellectuals and the end of the Cold War. New York, Columbia University press, 2000. Р. 68–69. 58.10. Надзорные производства прокуратуры СССР по делам об антисоветской агитации и пропаганде. Аннотированный каталог. Март 1953–1991. М., 1999.

[9] Об этом напр. см.: Советский Союз и венгерский кризис 1956 года. Документы. Москва, 1998; Стыкалин А.С. Советско-югославская полемика вокруг судьбы «группы И. Надя» и позиция румынского руководства. Ноябрь-декабрь 1956 г.) // Славяноведение, 2000, № 1. С. 70–81; За дальнейшее сплочение сил социализма на основе марксистско-ленинских принципов. (Редакционная статья газеты «Правда»). М., 1956; Еще раз об историческом опыте диктатуры пролетариата // Правда. 30.XII.1956.

[10] Молотов. Маленков. Каганович. 1957. Стенограмма, июньского пленума ЦК КПСС и другие документы. М., 1998.

[11] Стыкалин А.С. Восточная Европа в системе отношений Восток-Запад // Холодная война. Историческая ретроспектива. М., 2003. С. 530. Оценку программы СКЮ современными историками, см.: Bilandžić D. Hrvatska moderna povijest. Zagreb, 1999. S. 390–396; Pirjevec J. Jugoslavija. 1918–1992 Nastanek, razvoj ter raspad Karađorđevićeve in Titove Jugoslavije. Koper, 1995. S. 232–235; Зечевић М. Југославија. 1918–1992. Београд, 1994. С. 157–162.

[12] Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. Черновые протокольные записи заседаний. Стенограммы. М., 2003. С. 306, 1032. Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. Постановления. 1954–1958. М., 2006. Т. 2. С. 785–786.

[13] См. например: О проекте программы Союза коммунистов Югославии. В единстве и сплоченности марксистско-ленинских партий – залог дальнейших побед мировой социалистической системы. М., 1958.

[14] Mićunović V. Moskovske godine 1956 /1958. Zagreb, 1977. S. 431.

[15] Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. С. 1033–1034. Также см.: КПСС и формирование советской политики на Балканах в 1950-х – первой половине 1960-х гг. Сборник документов. М., 2003.

[16] Президиум ЦК КПСС. 1954–1964. С. 1034.

[17] Валентинов Н. Встречи с Лениным // «Волга». 1990. № 12. С. 86, 117.

[18] В июле 1956 после переговоров между Й. Брозом Тито, Г.А. Насером и Дж. Неру на о. Бриони была подписана Брионская декларация неприсоединившихся стран. Некоторые историки полагают, что «действительности это был “третий блок”, с помощью которого стремилась укрепить свое положение по отношению к великим державам». См: Matković H. Povijest Jugoslavije. Hrvatski pogled. Zagreb, 1998. S. 328.

[19] Цит. по.: Кулик Б.Т. Советско-китайский раскол: причины и последствия. М., 2000. С. 322.

[20] Коммунистическая партия Советского Союза в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. 1961–1965. М., 1986. Т.10. С. 111.

[21] Лацис О.Р. Тщательно спланированное самоубийство. М., 2001. С. 99.

[22] Гайдар Е.Т. Дни поражений и побед. Соч. в 2 т. М., 1997. Т. 2. С. 191.

[23] Напр. см.: Bilandžić D. Hrvatska moderna povijest. S. 396–406, 414–432; Matković H. Povijest Jugoslavije. S. 333–343; Pirjevec J.Jugoslavija… S. 238–285; Duraković N. Prokletstvo Muslimana. Sarajevo, 1993. S. 164–166; Imamović M. Istorija Bošnjaka. Sarajevo, 1998. S. 562–566; Зечевић М. Југославија. С. 186–220; Petranović B., Zečević M. Jugoslavija. 1918/1984. Beograd, 1985. S. 918–933.

[24] Амальрик А. Просуществует ли Советский Союз до 1984 года? Амстердам, 1969. С. 64.

[25] Dabčević-Kučar S. '71: hrvatski snovi i stvarnost. II. Zagreb, 1997. S. 600.

[26] Джилас М. Тито – мой друг и мой враг. Paris, 1980. С. 57.

[27] Лацис О.Р. Тщательно спланированное самоубийство. С. 119.

[28] Черняев А.С. На Старой площади. Из дневниковых записей // Новая и новейшая история. 2004. № 5. С. 129.

[29] Полянский Н. МИД. Двенадцать лет на советской дипломатической службе. London, 1987. С. 226–227.

[30] Правда. 27.XI.1975; Banac I. Sa Staljinom protiv Tita. Informbirovski rascjepi u jugoslavenskom komunističkom pokretu. Zagreb, 1990. S. 248.

[31] «Перекинешься с людьми на приеме – и есть что сообщить в центр». (Интервью Евгения Жирнова с бывшим советским военным атташе в Осло, Будапеште и Белграде Аркадием Жуком) // Коммерсантъ– Власть. 23.II.2004. С. 77.

[32] Шеремет П., Калинкина С. Случайный президент. М., 2003. С. 16.

[33] Колесников А. Неизвестный Чубайс. Страницы биографии. М., 2003. С. 52, 54–55. Интерес советской интеллигенции к идейному и практическому опыту СКЮ и Югославии отмечает американский исследователь Р. Инглиш. См.: English R.D. Russia and Idea of the West. Gorbachev, Intellectuals and the end of the Cold War. New York, 2000. P. 76, 79, 89, 97, 100.

[34] Горбачев М.С. Жизнь и реформы. С. 380.

[35] Например, ср.: Колесников А. Неизвестный Чубайс. С. 52, 54–55; Шеремет П., Калинкина С. Случайный президент. С. 16.

[36] Dizdarević R. Od smrti Tita do smrti Jugoslavije. Svjedočenja. Sarajevo, 1999. S. 172. Совместное коммюнике см.: Правда. 8.VII.1985. См. также: Социалистическая Федеративная Республика Югославия. М., 1985. С. 297–298.

[37] Горбачев М.С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира. М., 1988. С. 167–168, 175. Также см.: Медведев В.А. Распад. Как он созревал в «мировой системе социализма». М., 1994. С 376-377.

[38] Шахназаров Г.Х. Цена свободы. Реформация Горбачева глазами его помощника. М., 1993. С.102.

[39] Горбачев М.С. Жизнь и реформы. С.380.

[40] Визит Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева в Социалистическую Федеративную Республику Югославию. 14–18 марта 1988 г. М., 1988. С. 77, 78

[41] Dizdarević R. Od smrti Tita do smrti Jugoslavije. Sarajevo, 1999. S. 179.

[42] Горбачев М.С. Жизнь и реформы. С. 383.

[43] Шахназаров Г.Х. Цена свободы. С. 103.

[44] Грачев А.С. Кремлевская хроника. М., 1994. С. 160.

[45] Doder D. i Brenson L. Put bez povratka. Politička biografija Mihaila Gorgbačova. Prevod s engleskog. Beograd, 1991. S. 258.

[46] Грачев А.С. Кремлевская хроника. С. 125.

[47] Ћилас М. Лењинистичке илузије Горбаћчова. // Ћилас М. Пад нове класе. Београд, 1994. С. 288

[48] Грачев А.С. Кремлевская хроника. С. 124.

[49] Doder D. i Brenson L. Put bez povratka. S. 258.

[50] Шахназаров Г.Х. Цена свободы. С. 102.

[51] Там же. С. 103.

[52] Визит Генерального секретаря ЦК КПСС М.С. Горбачева. С. 54.

[53] Silber L., Little A. Smrt Jugoslavije. Prevod s engleskog. Opatija, 1996. S. 31.

[54] Горбачев М.С. Жизнь и реформы. С. 384.

[55] Остается только сожалеть, что Г.Х. Шахназаров не привел в своих воспоминаниях документов, относящихся к визиту М.С. Горбачева в СФРЮ в 1988 г., а также к интенсивным контактам между советским и югославским руководством весной и летом 1991 г. Это же относится и к вышедшей недавно книге «В Политбюро ЦК КПСС …». По записям Анатолия Черняева, Вадима Медведева, Георгия Шахназарова (1985–1991). М., 2006.

[56] Шахназаров Г.Х. Цена свободы. С. 506.

[57] Улунян Ар.А. Старая площадь и «единая Восточная Европа» в 50–90-е годы. Советская коммунистическая доктрина и геополитика // История европейской интеграции (1945–1994) / Под ред. А.С. Намазовой, Б. Эмерсон. Москва, 1995. С. 215–216.

[58] Шахназаров Г.Х. Цена свободы. С. 103, 104.

[59] Грачев А.С. Кремлевская хроника. С. 182.

[60] Шахназаров Г.Х. Цена свободы. С. 104.

[61] Югославский кризис и Россия. С. 217.

[62] Там же. С. 220.

[63] Там же. С. 221.

[64] Там же. С. 223.

[65] Там же. С. 222.

[66] Там же. С. 221–222.

[67] Там же. С. 60.

[68] Шахназаров Г.Х. Цена свободы. С. 102.

[69] Јовић Б. Последњи дани СФРЈ: изводи из дневника. Друго издање. Београд, 1996. С. 49.

[70] Там же. С. 69.

[71] Там же. С. 126.

[72] Там же. С. 225–227.

[73] Dizdarević R. Od smrti Tita do smrti Jugoslavije. S. 176–177.

[74] Mamula B. Slučaj Jugoslavija. Podgorica, 2000. S. 182

[75] См.: Unfinished Peace. Report of the International Commission on the Balkans. Aspen Institute & Carnegie Endowment for International Peace. 1996. Р. 65–67.

[76] Јовић Б. Последњи дани СФРЈ. С. 69

[77] Nobilo M. Hrvatski feniks. Diplomatski procesi iza zatvorenih vrata. 1990–1997. Zagreb, 2000. S. 75. Также см.: Кадијевић В. Моје виђење распада. Београд, 1993.

[78] Dizdarević R. Od smrti Tita do smrti Jugoslavije. S. 420.

[79] Последњи дани СФРЈ. С. 276

[80] Там же. С. 282

[81] Silber L., Little A. Smrt Jugoslavije. S. 118.

[82] Митрохин Н. Русская партия. Движение русских националистов в СССР 1953–1985. М., 2003. С. 556–557.

[83] Јовић Б. Последњи дани СФРЈ. С. 364, 368, 369.

[84] Заявление МИД СССР от 26 июня 1991 г. // Югославский кризис и Россия. М., 1992. С. 56.

[85] Tomac Z. Iza zatvorenih vrata. Tako se stvarala hrvatska država. Zagreb, 1992. S. 335–336. Также см.: Mesić S. Kako je srušena Jugoslavija. Zagreb, 1994. S. 170–171, 179, 266.

[86] Tuđman F. S vjerom u samostalnu Hrvatsku. Zagreb, 1995. S. 221.

[87] Nobilo M. Hrvatski feniks. S. 176.

[88] См. нaпример: Delo. 24.VIII.1991. S. 19; Dnevnik. 24.VIII.1991. S. 11; Mladina. 25–27.VIII.1991. S. 5–9; Tribina. 16.IX.1991. S. 14–16.

[89] Vrednote v prehodu II. Slovensko javno mnjenje 1990–1998. Autori Niko Toš, Peter Kinar, Zdenko Roter i dr. Ljubljana, 1999. S. 96.

[90] Не упоминают о взаимозависимости ситуации в СССР и СФРЮ, а также о влиянии на политику Словении событий в Москве в августе 1991 г. и совеременные словенские историки. Напр. см.: Словения. Путь к самостоятельности. Документы. М., 2001 С.75–76.

[91] Югославский кризис и Россия. С. 63.

[92] Nobilo M. Hrvatski feniks. S. 176–177; Югославский кризис и Россия. С. 63.

[93] Грачев А.С. Кремлевская хроника. С. 212.

[94] Mesić S. Kako je srušena Jugoslavija. S. 284.

[95] Nobilo M. Hrvatski feniks. S. 178.

[96] См.: Югославский кризис и Россия. С. 63; Tomac Z. Iza zatvorenih vrata. S. 332–333; Nobilo M. Hrvatski feniks. S. 118.

[97] Цит. по: Рыжков Н.И., Тетёкин В.Н. Югославская Голгофа. С. 75.

[98] Dizdarević R. Od smrti Tita do smrti Jugoslavije. S. 426.

[99] Независимая газета. 20.VIII.1992.

[100] Горбачев М.С. Жизнь и реформы. С. 386, 387.

[101] Яковлев А.Н. Омут памяти. От Столыпина до Путина. Книга вторая. М., 2001. С.73.

[102] Tomac Z. Iza zatvorenih vrata. S. 334–334.

[103] Nobilo M. Hrvatski feniks. Diplomatski procesi iza zatvorenih vrata. 1990. –1997. Zagreb, Nakladni zavod Globus, 2000. S. 75, 177–178.

[104] Nobilo M. Hrvatski feniks. S.75, 177-178.

[105] Ђилас М. Дворско-партијски пуч из Кремља // Ћилас М. Пад нове класе. С. 293.

[106] Ћосић Д. Пишчеви записи. (1981-1991). Београд, 2002. С.381, 419.

[107] Matvejević P. Istočni epistolar. Zagreb, 1994. S. 217–218, 221.

[108] Грачев А.С. Кремлевская хроника. С.21-213.

[109] О встрече в Москве не упомянули в своих воспоминаниях и дневниках ни бывший министр иностранных дел Германии Г.Х. Геншер. (См.: Genscher H.-D. Sjećanja. Prijevod s njemačkog. Zagreb, 1999. S. 537–539), ни Б. Йович, ни Д. Чосич. Однако на наш взгляд это нисколько не умаляет значение этого политического акта.

[110] Колесников А. Неизвестный Чубайс. С. 18.

Славянский альманах

С.А. Романенко (Москва)

«Перестройка» и/или «самоуправленческий социализм»?

М.С. Горбачев и судьба Югославии