М.Ю. Досталь (Москва)

Славистика между пролетарским интернационализмом и славянской идеей (1917–1941)*

Славяноведение как наука зародилось на рубеже XVIII–XIX вв. и в славянских землях скоро стало выразителем и пропагандистом патриотических идей национального Возрождения, а затем, после всеобщего воодушевления поэмой словацкого поэта и мыслителя Яна Коллара «Дочь Славы» и его трактатом о славянской взаимности и славянской идеей[1].

В России основание кафедр истории и литературы славянских наречий по новому университетскому уставу 1835 г. в четырех российских университетах также являлось своеобразным ответом властей на славянское Возрождение. Министр народного просвещения, граф С.С. Уваров стремился обратить новый предмет в русло пресловутой теории официальной народности[2]. Однако первые университетские слависты в лице главы «скептической школы» М.Т. Каченовского, а затем О.М. Бодянского, И.И. Срезневского, В.И. Григоровича, которые во время своих продолжительных научных командировок в славянские земли в большей степени прониклись культурной и научной идее славянской взаимности в западнославянском варианте, активно афишировали именно её в своих публикациях, переписке и лекционных курсах (в начале достаточно свободно)[3]. Только раскрытие в 1847 г. в Киеве тайного Кирилло-Мефодиевского общества[4], пропагандирующего идеи демократической славянской федерации, и революционные события 1848–1849 гг. в Европе привели российские власти к убеждению, что славянская идея представляет некую угрозу самодержавному режиму и побудили их репрессивно (по отношению к некоторым славянофилам) и путем циркуляров, посланных в университеты, направить понимание славянской идеи в русло охранительной доктрины: Православие, Самодержавие и Народность, предписывая трактовать её, исходя «из начал русской народности[5].

Новое поколение российских славистов в восприятии славянской идеи разделилось на несколько направлений. А.Ф. Гильфердинг, В.И. Ламанский, Н.А. Попов, позднее А.С. Будилович, Т.Д. Флоринский и др. развивали славянскую идею в духе славянофильства и панславизма[6]. Склонный к идеям западного либерализма А.Н. Пыпин и другие позитивисты много сделали для анализа этой идей, не будучи сами её приверженцами[7]. Революционные демократы и народники внесли в понимание славянской идеологии социальное содержание[8].

Поскольку накануне Первой мировой войны наибольшую активность в славяноведении проявляли сторонники первого направления, то в глазах т.н. демократической общественности эта наука стала ассоциироваться только с неославянофилами и панславистами[9]. Пропагандирующее в основном либеральные идеи равноправного сотрудничества славян неославистское движение во внимание не принималось[10].

После победы Октябрьской революции 1917 г. большевики, руководствуясь идеями классового пролетарского интернационализма и грезя о мировой пролетарской революции, объявили настоящую войну славяноведению, считая крупных специалистов в этой области исключительно сторонниками реакционной панславистской идеологии, и к тому же ярыми монархистами, скрытыми и явными врагами Советской власти (чему давала повод массовая вынужденная эмиграция славистов за рубеж)[11]. Активно проводимые реформы университетского и вузовского образования постепенно привели к началу 1930-х годов к закрытию многочисленных кафедр славистики[12], а «советизация» Академии наук – к ликвидации ряда славистических центров (Комиссия по научному изданию текстов кирилло-мефодиевской традиции, Славянская научная комиссия)[13].

Особенно усердствовал в этом направлении главный идеолог исторической науки в СССР, насаждавший сугубо классовое, зачастую вульгаризированное понимание исторического процесса, академик М.Н. Покровский (1868–1932). В статье «Панславизм на службе империализма», опубликованной в «Правде» 26 июня 1927 г., он называл съезды неославистов 1908 г. в Праге и 1910 г. в Софии «сборищами реакционеров-панславистов», которые занимались «моральной подготовкой» Первой мировой войны. «Их панславистский характер, – утверждал он, – бьет в глаза», а «панславизм всегда был чисто политическим явлением». В связи с этим первый съезд «Федерации исторических обществ Восточной Европы», созванный в 1927 г. в Варшаве при деятельном участии российских эмигрантов (на котором побывал советский историк и по поводу которого написал статью) он уличил в панславистской направленности, которую нельзя скрыть «современными славянскими конгрессами,  «научно» рассуждающими о создании новых блоков»[14]. Тем самым М.Н. Покровскийй, в данном случае совершенно необоснованно, отождествлял науку с политическим феноменом – панславизмом, что в устах авторитетного советского историографа служило зловещим приговором славяноведению. Пренебрежительное отношение к данной научной дисциплине в это время зафиксировал в своих мемуарах и известный славист С.Б. Бернштейн, приведя типичное «умозаключение» своего сокурсника-«активиста» Кобецкого: «славяноведение – это славянофильство, а славянофильство – это черносотенство»[15].

В области филологии дискредитация славистики началась на почве внедрения «истинно марксистского» «нового учения о языке» академика Н.Я. Марра, отрицавшего сравнительно-историческое языкознание и положение о языковых семьях, на которых базировалась мировая славистика[16].

Приход к власти нацистов в Германии дал повод утверждать, что славянская филология – расистская наука, «льющая воду на мельницу фашистской идеологии». Яркой иллюстрацией этой кампании стало выступление в конце 1934 г. на заседании марровского Института языка и мышления АН СССР слависта Д.Д. Димитрова с докладом «Славянская филология на путях фашизации», затем опубликованном в журнале «Язык и мышление». (М., 1935. Вып. 5)[17]. Вероятно, выполняя «социальный заказ» компетентных органов, он безосновательно утверждал, что славянская филология всегда органично была связана со славянофильством и как наука отстаивает «особую самобытную природу» и «вытекающую из нее мессианскую роль» «славянского типа» (вероятно, здесь подразумевалась теория культурно-исторических типов Н.Я. Данилевского, к славянской филологии никакого отношения не имевшая), что теоретической базой славянской филологии является «идеализм фашистского толка», что она выродилась в «самую откровенную теологию». И это при всех выдающихся успехах, сделанных европейскими славистами в межвоенный период в области этимологии и лексикографии (словарь М. Фасмера), фонологии (И.А. Бодуэн де Куртенэ), структурной лингвистики (Пражский лингвистический кружок), диалектологии (Л. Милетич) и пр. Но все эти принципиально новые теоретические достижения пренебрежительно оценивались автором (а также академиком Н.С. Державиным) как формализм, эмпиризм и описательность, идеализм, иррационализм и даже поповщина (!). Общий вывод докладчика был обличающе-неутешительным: «Славянская филология на Западе плотно врастает в фашизм и этим самым теряет право на науку, ибо фашизм с его расовой теорией, как сказал… товарищ Сталин, так же далек от подлинной науки, как небо от земли»[18]. Верноподданнический доклад не спас Д.Д. Димитрова от репрессий. Его устами (ибо указанные обвинения многократно тиражировались в академической и внеакадемической среде) был вынесен приговор славянской филологии: она была сильно скомпрометирована в общественном мнении.

Линия на свертывание славистических исследований была кратковременно прервана в 1931 г. созданием Института славяноведения АН СССР в Ленинграде, возглавленного академиком Н.С. Державиным. Он выступал за комплексное понимание предмета этой науки, но на основе классового марксистского подхода к ней, отречения от скомпрометированной славянской идеи (в обличии славянофильства и панславизма) и новых «формальных» методов исследования. «Славянский мир, – утверждал Державин, – нас интересует не какою-либо своею специфической племенной изолированностью или отмежеванностью в своих культурно-исторических судьбах от прочих народов и племен мира», а общностью «процессов социального порядка» с другими народами мира, прежде всего таких, которые затрагивают «жизненные интересы трудовых масс и угнетенных национальных меньшинств»[19]. Игнорируя специфику славянской этнокультурной общности, Державин подвергал резкой критике в вульгарно-социологизированном ключе все без различия разновидности славянской идеи (славянская взаимность, славянофильство, панславизм), называя их «идеологическими пережитками феодализма», и относя к «враждебным пролетариату идеологиям», которые якобы служат буржуазии славянских стран в целях «мобилизации фашистских сил против рабочего класса»[20].

Несмотря на все заверения в верности марксистской методологии и классовому подходу в анализе истории славян, на многократное публичное разоблачение «реакционной сущности» славянской идеи во всех ее проявлениях, Н.С. Державину не удалось сохранить Институт. Он был ликвидирован в 1934 г.[21]

Жестокий маховик сталинских репрессий захватил и многих славистов. С осени 1933 г. разворачивалось т.н. «дело славистов» по сфабрикованному обвинению об их участии в мифической «Российской национальной партии». В 1934 г. следователи ОГПУ для сущей убедительности избрали на роль руководителей этой организации известных славистов Н.С. Трубецкого, Р.О. Якобсона и П.Г. Богатырева, проживавших тогда в Чехословакии. По данному делу проходили академики В.Н. Перетц, М.Н. Сперанский, члены-корреспонденты Н.Н. Дурново, Г.А. Ильинский, ученый секретарь Института В.Н. Кораблев[22].  Чудом избежал ареста сам Н.С. Державин, фамилия которого возглавляла список членов этой партии. Всем им инкриминировалась борьба «за сохранение самобытной культуры, нравов, быта и исторических традиций русского народа»[23].

Чтобы усугубить вину фигурантов по «делу славистов» репрессивные органы специально акцентировали внимание на самых страшных с точки зрения тогдашней власти преступлениях – борьбе за русскую национальную идею, за сохранение православной религии и панславизме, заключавшемся в пропаганде «исключительного исторического будущего славян как единого народа»[24].

Таким образом, дискредитация славяноведения путем подчеркивания его неразрывной связи с «реакционной» славянской идеей шла как по линии исторических исследований (тогда прибегали к пугалу панславизма), так и по линии славянской филологии (тогда срабатывала «страшилка» расовой сущности фашизма и данной науки) и завершали работу всей этой слаженной идеологической машины «заплечных дел мастера» репрессивных органов.

Неудивительно, что такой массированный нажим на славяноведение  в 1934 г. завершился почти полной ликвидацией его организационных структур, что констатировал позднее Н.С. Державин.

Казалось бы, что эта наука, так неугодная властям в силу этно-национальной специфики своего предмета, безвозвратно канула в Лету. Но в 1939 г. славяноведение неожиданно начинает возрождаться, словно «птица Феникс из пепла», правда, пока на исторической основе. Почти одновременно были созданы два центра: Сектор славяноведения в Институте истории АН СССР и кафедра истории южных и западных славян на историческом факультете МГУ, оба под руководством профессора В.И. Пичеты.

Какие же объективные и субъективные факторы способствовали возрождению отечественной славистики, постоянно вынужденной лавировать между Сциллой и Харибдой классовой идеологии пролетарского интернационализма и национально-патриотической славянской идеей?

Выделим и охарактеризуем каждый из них.

1. Угроза второй мировой войны. Напряженный поиск союзников на международной арене.

2. Изменения в национальной политике в сторону государственного патриотизма.

3. Тенденция к подъему престижу исторического образования и науки вообще. Утверждение марксизма при отходе от вульгарного социологизирования.

4. Неоспоримые успехи зарубежной славистики при активном включении в нее российских ученых-эмигрантов.

5. Усилия ведущих советских славистов по возрождению славяноведения в СССР.

Приход к власти Гитлера в Германии создал реальную угрозу не только для возникновения Второй мировой войны, но и программного уничтожения всех «расово-неполноценных» народов как евреев, цыган и пр., так и славян. A. Гитлер никогда не скрывал своих захватнических планов по отношению к России и советскому руководству они были хорошо известны. Еще в 1925 г. в книге «Моя борьба» фашистский вождь откровенно писал: «Если мы сегодня говорим о новых землях и территориях в Европе, мы обращаем свой взор, в первую очередь, к России, а также к соседним с ней и зависимым от нее странам… Это громадное государство на Востоке созрело для гибели… Мы избраны судьбой стать свидетелями катастрофы, которая явится самым веским подтверждением правильности расовой теории». В отношении к славянам наиболее ярко выявилась идеология нацизма: «Немцы – раса господ, славяне – масса рабов… Если мы хотим создать нашу великую Германскую империю, мы должны прежде всего вытеснить и истребить славянские народы: русских, поляков, чехов, словаков, болгар, украинцев, белорусов… Главная цель: уничтожить массы славян, часть онемечить, а остатки превратить в рабов»[25]. И далее: «Славянская человеческая масса, как расовый отброс, недостойна владеть своими землями, они должны отойти в руки германских солдат, а славяне – собственники земель – превращены в безземельных пролетариев». Более того, Гитлер планировал уничтожить генофонд славянских народов, остановить их рождаемость: «Всеми средствами я пресеку плодовитость славян…, размножающихся, как насекомые»[26].

Сталину, безусловно, хорошо было известно общее содержание «фашистской Библии» и её антироссийская и антиславянская направленность, откровенно начавшая претворяться в жизнь в агрессивной внешней политике Германии, прежде всего в отношении к славянской стране – Чехословакии. (Не случайно, что и спровоцированное нападение на Польшу послужило началом новой мировой войны).

Определенным откликом на «откровения» Гитлера и его подручных можно рассматривать выступление И.В. Сталина на ХVII съезде ВКП(б) в 1934 г. В отчетном докладе о работе ЦК он рассуждал о возможных вариантах будущей войны. Одним из таких вариантов была, по его мнению, выдвигавшаяся «западными политиками» (под которыми, безусловно, подразумевался Гитлер) идея развязывания войны «высшей расы» против «низшей расы» – «прежде всего против славян … только такая война может дать выход из положения, так как “высшая раса” призвана оплодотворить “низшую” и властвовать над ней»[27].

Сталин выразил глубокое убеждение в том, что «фашистско-литературных политиков в Берлине» в случае развязывания подобной войны «высшей германской» с «низшей славянской» расой ждет столь же печальный конец и жестокое поражение, какое некогда понес «старый Рим», высокомерно рассматривавший «предков нынешних германцев и французов» как «варваров». «Важно то, – говорил он, – что неримляне, т.е. все “варвары” объединились против общего врага и с громом опрокинули Рим»[28].

Это высказывание Сталина можно считать определенным намеком на возможность объединения славянских народов перед лицом фашистской угрозы в некий союз как важном факторе международной политики в межвоенной Европе. Определенным шагом в этом направлении стал заключенный в 1935 г. договор между СССР с Чехословакией о гарантиях безопасности, который можно воспринимать как одно из звеньев будущего союза. Однако с другими славянскими странами, в которых установились профашистские монархические (Болгария, Югославия) или авторитарные, враждебные СССР (Польша) режимы, заключать подобные соглашения было невозможно.

Было бы упрощением забывать, что во внешней политике СССР первоначально руководствовался отнюдь не славянскими, национально-патриотическими, а коминтерновскими, интернационально-классовыми установками. Однако и здесь происходили серьезные метаморфозы. Как известно, Советское государство создавалось с перспективой на раздувание пожара мировой пролетарской революции. С этой целью в СССР был сформирован в 1919 г. Коммунистический интернационал, целью которого провозглашалась выполнение этой главной задачи коммунистического движения. Однако попытки установления Советской власти в ряде стран Европы окончились провалом. Коминтерн мог стать важным инструментом для создания широкого антифашистского фронта в Европе, однако грубые стратегические просчеты Сталина, отвергавшего союз с социал-демократами, (упорно называемыми им социал-фашистами), в конечном итоге, способствовали победе Гитлера на выборах в Германии. Все же на VII съезде Коминтерна в 1937 г. такой курс (без социал-демократов) был провозглашен, прочно войдя в арсенал партпропаганды Он продолжал мусироваться средствами массовой информации вплоть до заключения пакта Молотова-Риббинтропа в августе 1939 г., приведшего к свертыванию антифашистской кампании и деятельности Коминтерна как международной организации[29].

Под патронатом Коминтерна работал ряд научных учреждений (например, Институт красной профессуры), коммунисты-политэмигранты активно включились и инициировали изучение рабочего и социалистического движения в том числе и в славянских странах, издавали сборники важных исторических документов по новейшей истории, внеся определенный вклад в советское славяноведение[30]. Однако, жестокие сталинские репрессии и «чистки», обрушившиеся в 1937–1938 гг. и на компартии славянских стран (была распущена компартия Польши, большие потери понесли компартии Болгарии и Чехословакии)[31], минимизировали их усилия.

По этой же причине Коминтерн не смог успешно взять на себя выполнение некоторых внешнеполитических функций, как наример, возбуждения симпатий к СССР, «первому государству победившего пролетариата» (путем влияния коммунистических партий на определенные слои населения и нажима на правительства своих стран), так как «буржуазные» правительства стран Европы не торопились заключать дипломатические отношения с опасным коммунистическим соседом.

Важное значение в прокоминтерновской трактовке международной обстановки в канун Второй мировой войны имел сборник статей «Против фашистской фальсификации истории», изданный Институтом истории АН СССР в 1939 г. (подписан к печати 20 февраля). В нем отразились многие идеологические постулаты того времени – идеи курса на мировую пролетарскую революцию, создания единого фронта борьбы с фашизмом, прямые предупреждения об устремлениях гитлеровской Германии развязать войну против СССР и о солидарности трудящихся с «самым передовым и прогрессивном государством» в мире.

Задачи сборника прямо определялись строками из резолюции VII Всемирного конгресса Коммунистического интернационала: «Коммунисты должны всемерно бороться с фальсификацией истории народа, делая все, чтобы исторически правильно, в подлинно ленинско-сталинском духе освещать перед трудящимися массами прошлое их собственного народа, чтобы увязать свою теперешнюю борьбу с революционными традициями прошлого»[32].

В этом сугубо классовом подходе с позиций пролетарского интернационализма, разумеется, не было места идее солидарности и объединения славянских народов перед угрозой фашизма, да и сам славянский материал был представлен в сборнике весьма скромно – в статьях Н.П. Грацианского «Немецкий “Drang nach Osten” в фашистской историографии», У.А. Шустера и М.В. Джервиса «Германо-фашистские тенденции в современной польской историографии» и отчасти в статье Ф.И. Нотовича «Фашистская историография о “виновниках” мировой войны». Абстрагируясь от общего содержания статей, рассмотрим весьма своеобразные упоминания о славянской идее.

Ф.И. Нотович в упомянутой статье выразил возмущение, что в целях организации и подготовки войны против СССР в Германии в пропагандистских целях используется «идейный багаж пангерманской и фашистской историографии о “невиновности” Геpмании в мировой войне: ее критика Версальского договора, лживое и демагогическое уподобление русского большевизма панславизму, а последовательную советскую политику мира – “красному империализму”»[33]. В разъяснение этого вывода Нотович приводит высказывание немецкого историка Г. Ульмана, утверждавшего, что «советская политика поддержки малых народов и государств является политикой “красного империализма” и … продолжением старой русской панславистской политики, которая сейчас, как и в прошлом, угрожает Германии и всей Европе»[34].

Автор не увидел здесь и намека на возможность антифашистской солидарности славянских народов, которым грозило повальное истребление в случае победы нацистской Германии. Он выразил сугубо отрицательное отношение к панславизму как таковому. Его возмущал сам факт того, как мог осмелиться фашистский историк увидеть в «светлом» образе советской внешней политики большевиков проявления «красного империализма» и тем более панславизма. Он писал: «Руководители “Третьей империи” прекрасно знают, что в Европе имеется одна реальная и непримиримая сила, которая не пойдет ни на какие уступки германскому фашизму и ни на какой сговор с ним за счет интересов других народов (выделено нами. – М.Д.). Они знают, что все демократические народы, свободе и независимости которых угрожает германский фашизм, смотрят на Советский Союз как на свою опору, как на организующую и объединяющую силу в борьбе против фашистской агрессии»[35]. Заключение советско-германского пакта о ненападении через несколько месяцев после выхода книги показало, сколь зыбка была эта опора[36].

В статье У.А. Шустера и М.В. Джервиса, выражалась озабоченность состоянием современной польской историографии, идущей, по мнению авторов, на сближение с фашистской ради оправдания заключенного между Польшей и Германией пакта о ненападении. Они обратили внимание на разительное отличие взглядов польских историков, высказанных на IV-м Общепольском конгрессе историков 1925 г. в Познани и VI-м – 1935 г. в Вильно (Вильнюсе). На первом из них, происходившем в период наибольшего обострения отношений между Веймарской Германией и «кулацко-капиталистической-пястовско-эндековской» Польшей, польские историки сознавали опасность ревизионистских стремлений послевоенной Германии для государственной неприкосновенности межвоенной Польши и не случайно созвали съезд на западной, некогда захваченной Пруссией окраине Польши, и посвятили его 900-летию со дня смерти Болеслава Храброго, прославившегося своим стойким отпором притязанием немецких феодалов[37].

Напротив, устроители VI съезда в Вильно избрали символом своего форума Болеслава Кривоустого (по случаю 800-летия посещения им имперского города Марбурга), «который умел поддерживать со средневековыми германскими императорами видимость добрососедских отношений»[38]. Об опасности угрожающей западным границам Польши, по мнению авторов, было забыто. Наоборот, развивалась идея «благостности» унии для Польши и Литвы, и правомерности «неурезанных притязаний Польши на принадлежащие некогда Литве украинские и белорусские земли, в границах даже не 1772, а так, примерно, 1643 г.»[39].

На основе анализа работ тогдашних польских историков авторы статьи пришли к неутешительному выводу о том, что стремление правящих кругов Польши к «унификации» польской научно-исторической мысли «вокруг реакционнейших лозунгов внутренней и внешней политики» властей Польши ведет к «моральному разоружению» польских историков перед фашистскими германскими[40].

В этом контексте от внимания Шустера и Джервиса не укрылся тот факт, что не все польские историки выступали тогда в фарваторе прогерманской политики польских властей, некоторые из них искали ей разумную альтернативу. Так авторитетный польский историк Сигизмунд Войцеховский (1900–1955) в книге «Мысли о национальной политике и национальном государстве» (Познань, 1935) предлагал противопоставить выдвигаемой фашистами идее «общенемецкого единства» – «славянскую идею». «Немецкую программу, – отмечал он, – можно, однако, опрокинуть самым эффективным образом, действуя тем же оружием, т.е. выдвигая славянскую программу»[41].

Авторы статьи не нашли в этом предложении Войцеховского никакого антифашистского подтекста – с помощью испытанной временем «славянской идеи» попытаться объединить славянские народы (разумеется, без СССР) для отпора германской агрессии. Напротив, они стремились всячески дискредитировать эту идею, утверждая, что «реакционная утопичность и империалистическая сущность этого проекта совершенно очевидны». Более того, это свидетельствует, по их мнению, «о полной растерянности автора и тех кругов польского общества, которые готовы ухватиться за такую идею»[42].

Итак, содержание этого принципиально важного в советской историографии прокоминтерновского сборника наглядно свидетельствовало о том, что славянский материал здесь преподносился в классовом ключе антифашистской пропаганды, в которой в то время не было и намека на самостоятельное значение в этом деле славянского фактора[43]. Если бы подобная тенденция в исторической науке развивалась и далее, то у славяноведения практически не было бы шансов на возрождение и автономное развитие.

Если по линии Коминтерна «славянский вопрос» неизбежно заходил в тупик, то во внешней политике СССР намечались определенные подвижки. В 1935 г. был заключен договор с Чехословакией о гарантиях безопасности. СССР был в числе тех немногих государств, которые резко осудили (вплоть до готовности оказания военной помощи) предательский Мюнхенский договор 1938 г., ведший к расчленению, потом и оккупации этого государства[44]. Примерно в это же время в ЦК ВКП (б) серьезно обсуждалась записка некоего В.П. Золотова «О некоторых вопросах нашей внешней политики», в которой существовал специальный раздел «О славянском вопросе». Здесь впервые славянские народы рассматривались как потенциальные союзники СССР в неизбежной войне с империалистическими государствами, причем его главным врагом объявлялась не фашистская Германия, а Англия. Автор записки утверждал: «Большое заброшенное нами поле возможностей по выращиванию и добыванию себе союзников открывает наше обращение к славянам Европы» (здесь и далее подчеркнуто синим “сталинским” карандашом в документе – М.Д.). Необходимо «активно вмешиваться в борьбу империалистов на Балканах и, взяв на себя инициативу объединения славянских государств, создать преграду для германского и английского проникновения на Балканский полуостров»[45]. Сама идея создания системы союзов славянских государств вокруг СССР при существующих в них враждебных ему режимов в то время была весьма проблематична, но перспективна с учетом неизбежной войны с фашистской Германией. Но В.П. Золотов не рассматривал ее как главного противника. К тому же осталось не ясным, в какой форме и на какой идейной основе такой союз мог возникнуть – он отвергал как «идеи панславизма и славянской федерации Михаила Бакунина», так и «православно-славянские идеи Константина Аксакова». Правящие круги тогдашних славянских стран явно не могли привлечь идеи пролетарского интернационализма. Вряд ли нашло бы у них сочувствие и понимание участие СССР в «имперских разборках» Англии и Германии на Балканах.

Таким образом, записка В.П. Золотова представляет интерес лишь тем, что обратила внимание советского руководства на славян, как потенциальных союзников СССР в перспективе грядущей войны, однако, деталировка проблемы этой перспективе противоречила. Но она удивительным образом соответствовала курсу на заключение пакта Молотова-Риббентропа и, возможно, если судить по статье А.А. Жданова в «Правде» 29 июня 1939 г., идея конфронтации с Великобританией, как полагала В.В. Марьина, была заимствована именно оттуда.

Записка В.П. Золотова косвенно свидетельствовала о том, что в СССР 30-х годов набирала силу национально-патриотическая тенденция, создававшая почву для принятия решения и по научному вопросу о возрождении славяноведения. Это было связано с тем, что после краха идеи мировой революции был взят курс на построение социализма в одной отдельно взятой стране, который вынуждал партийные власти к скрытому до времени от общественности отступлению от идей «истинного интернационализма» на позиции государственного патриотизма и «национального большевизма». Сталинское руководство приступило к строительству традиционного государства со всеми его патриотическими атрибутами, что несомненно свидетельствовало о признании им значимости национального фактора и титульной нации – русского народа в истории. Именно тогда вспомнили о необходимости «правильной» трактовки отечественной истории и важности для общественного сознания формирования положительных героических образов национальных героев[46].

Наиболее ярко это проявилось в полемике в середине 1930-х годов «космополитов» бухаринских «Известий» с «патриотами» сталинской «Правды» по поводу трактовки отечественной истории и роли русского народа[47]. Опровергая Н.И. Бухарина «Правда» от 30 января 1936 г. писала: «Только любители словесных выкрутасов, мало смыслящие в ленинизме, могут утверждать, что в нашей стране до революции “обломовщина была самой универсальной чертой характера”, а русский народ был “нацией Обломовых”. Народ, который дал таких гениев, как Ломоносов, Лобачевский, Попов, Пушкин, Чернышевский, Менделеев, таких гигантов человеческих, как Ленин и Сталин»[48]. В результате начатой ранее кампании было принято принципиально важное постановление СНК СССР и ЦК ВКП (б) «О преподавании гражданской истории в школах СССР», опубликованное в «Правде» 16 мая 1934 г. В нем говорилось: «Вместо преподавания гражданской истории в живой занимательной форме… учащимся преподносят абстрактные определения общественно-экономических формаций, подменяя таким образом связное изложение гражданской истории отвлеченными социологическими схемами»[49].

Для исправления ситуации предписывалось принятие ряда мер, прежде всего написания новых учебников, а также восстановления с 1 сентября 1934 г. исторических факультетов в МГУ и ЛГУ.

27 января 1936 г. в газетах было опубликовано другое постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР о создании под руководством А.А. Жданова особой комиссии «для просмотра, улучшения, а в некоторых случаях для переделки уже написанных учебников по истории». 8 августа того же года советская общественность была ознакомлена с «Замечаниями» Сталина, Жданова и Кирова по поводу конспекта учебников по истории СССР. В передовице «Правды» разъяснялось, что эти документы призваны нацелить историков на борьбу с «антиленинскими традициями школы Покровского и в методе и в конкретной картине русской истории», против присущих этой школе «полуменьшевистских, полуцентристских идей и троцкистской контрабанды»[50].

Школе М.Н. Покровского действительно были присущи признаки «детской болезни левизны» в марксистской трактовке истории: вульгарное социологизирование, курс на новейшую отечественную историю и пренебрежение к древней, нигилизм в отношении к русской культуре, роли личности в истории, абсолютизация роли классовой борьбы в историческом процессе, негативное отношение к дореволюционной историографии[51]. Кроме того, в трактовке национальных отношений бичевалось русское самодержавие, его колониальная политики и превозносились «национально-освободительные движения» окраин империи. Культивировалось отрицательное отношение к славяноведению.

Идейный разгром «школы Покровского» завершился в 1939 г. изданием двухтомного сборника «Против исторической концепции М.Н. Покровского. Сборник статей. М., Л., 1939. Ч.1; «Против антимарксистской концепции М.Н. Покровского». М., 1940. Ч.2». Примечательно, что к участию в сборнике были привлечены крупные отечественные историки, ранее осуждавшиеся в «великорусском национализме» и патриотизме: С.В. Бахрушин, Ю.В. Готье, Б.Д. Греков, Е.В. Тарле, А.И. Яковлев и др. Одним из авторов этого сборника, отчасти освещающих славянский аспект представлений Покровского, был славист В.И. Пичета.

Если ликвидация школы М.Н. Покровского и курс на государственный патриотизм сослужили свою пользу в деле возрождения славяноведения в стране, то другие мероприятия в сфере национальной политики явно его тормозили. Определенное возвеличивание роли русского народа как государствообразующей нации, проявленное в новых учебниках, не спасло его лучших представителей от массовых репрессий. Начались и этнические чистки. В СССР существовало довольно много национальных районов и школ, клубов, газет на национальных языках, представляющих интересы национальных меньшинств. Такой автономией пользовались и славянские народы, проживающие в СССР: болгары, поляки, чехи, сербы. Существовал Коммунистический университет национальных меньшинств. Эти учреждения по-своему подпитывали славистику – для подготовки преподавателей школ, издания газет, клубной работы нужны были специалисты-слависты. Все они, однако, были ликвидированы постепенно к началу 1939 г.[52] Ликвидации национальных центров сказалась на судьбе молодого тогда слависта С.Б. Бернштейна, вынужденного перебраться после закрытия руководимой им кафедры болгарского языка и литературы в Одесском пединституте в Москву.

Итак, внутренняя национальная и внешняя политика СССР, противоречиво сочетала в себе элементы, которые могли способствовать возрождению и развитию отечественного славяноведения и в то же время имели много сопутствующих моментов, тормозящих этот процесс. Не хватало духовной силы, своего рода «живой воды», способной оживить по существу мертвое тело славистики. В качестве такой жизненной силы выступил субъективный фактор – усилия немногих авторитетных славистов, чудом избежавших репрессий или уже успевших побывать в тюрьмах и отбывших ссылку – Н.С. Державина, В.И. Пичеты, Б.Д. Грекова, А.Д. Удальцова, всегда сознававших научную важность и политическую актуальность своего предмета.

Но сначала необходимо кратко осветить успехи развития славяноведения за рубежом, которые подразумевали отечественные слависты, аргументируя необходимость возрождения славистики в нашей стране. Фактор «соревновательности» и престижа советской науки сыграл здесь верную службу.

После окончания Первой мировой войны и распада империй в Европе образовался ряд независимых славянских государств – Чехословакия, Польша, Болгария, Югославия. В каждом из них в приоритетном порядке поощрялось развитие славяноведения, понимаемого как средоточие нацинально-культурных ценностей и исторической памяти предков. Славистические дисциплины преподавались в университетах Праги, Брно, Братиславы, Варшавы, Кракова, Белграда, Загреба, Любляны, Софии и др. В межвоенный период раскрылся творческий талант и были изданы труды выдающихся филологов и историков-славистов: Л. Нидерле, М. Мурко, Б. Гавранека, Я. Бидло, Й. Паты, М. Вейнгарта, Ф. Вольмана, А. Белича, В. Златарского, Л. Милетича, С. Романского, М. Фасмера, И.А. Бодуэна де Куртенэ, А. Брюкнера, В. Дорошевского, Е. Куриловича, Т. Лер-Сплавинского, М. Малецкого и др[53]. Успешное развитие славистики в этих странах безусловно стимулировал фактор существования и деятельности российской эмиграции. В начале 20-х годов многие русские слависты, не принявшие новые порядки в России, обосновались в европейских научных центрах. Преодолевая многие трудности, они сумели в короткий срок не только включиться в работу университетов славянских стран, выпускать научные труды, но и создать собственные научные и культурные учреждения. Были основаны особые Русские институты в Варшаве, Софии, Белграде, Берлине, но особенно много подобных центров появилось в Праге, при поддержке чехословацкого правительства, проводившего широкую «русскую акцию» помощи эмигрантам. Здесь успешно работали Русский народный (свободный) университет, Русский педагогический институт им. Я.А. Коменского, Русское историческое общество, Русский заграничный исторический архив и пр., а также аналогичные украинские учреждения. Особые заслуги в области славяноведения принадлежат известным российским ученым В.А. Францеву, А.В. Флоровскому, Н.П. Кондакову, В.А. Погорелову, Е.Ю. Перфецкому, А.Л. Бему, М.В. Шахматову, Н.С. Трубецкому, П.Н. Савицкому, Д.Н. Вергуну, Е.А. Ляцкому, С. Смаль-Стоцкому, Ф. Колессе, Р.О. Якобсону, Е.Ф. Шмурло, А.А. Кизеветтеру, Ю.А. Яворскому, С.И. Карцевскому, С.М. Кульбакину, А.Л. Погодину, В.А. Мошину и др., большинство из названных ученых жило и работало в Чехословакии[54]. Не случайно поэтому Прага претендовала тогда на лидерство в мировой славистике. Здесь начал работу в 1928 г. Славянский институт, привлекший к сотрудничеству и ученых-эмигрантов. Именно здесь был проведен первый съезд славянских филологов в 1929 г., давший старт последующим регулярным съездам славистов. (Второй состоялся в Варшаве в 1934 г.). Здесь проводились и другие славянские форумы: съезды русских ученых (1921, 1922, 1924), съезд славянских географов и этнографов (1924), второй съезд «Федерации исторических обществ Восточной Европы» (1932) (первый состоялся в Варшаве, в 1927 г.) и пр.[55]

Таким образом, в отличие от СССР, где славистика в 20–30-е годы всячески подавлялась, в независимых славянских странах она явно была на подъеме. И это наглядно видели советские слависты по выходящей литературе и личным контактам с коллегами во время немногочисленных служебных командировках и редкого участия в конференциях. (Такие командировки в Прагу имели, например, Е.Ф. Карский в 1924 г., В.И. Пичета в 1925 г. и Н.С. Державин в 1929 и 1933 гг., В.И. Пичета во Львов в 1928 г. и пр.)[56]. Не случайно, что аргументация о восстановлении престижа советской науки в области славяноведения стала доминирующей в борьбе за возрождение этой области знания в нашей стране.

Первым предпринял атаку на власти академик Н.С. Державин и начал ее с самого верха. Уже через год после закрытия Института славяноведения он обратился прямо к Сталину (письмо от 14 ноября 1935 г.), подхалимски напомнив о славной революционной деятельности вождя в Закавказье. Он, видимо, побоялся тогда прямо поставить вопрос о необходимости возрождения славяноведения и постарался только создать впечатление у властей об опрометчивости такого шага, задев болезненную струну существования российской эмиграции: «Теперь белогвардейская сволочь на Западе может торжествовать свою победу: славяноведение в СССР не существует, Советская власть не интересуется славянскими народами, их жизнью, их культурой, историей, их революционной борьбой за свое раскрепощение!»[57] Далее можно было ожидать опровергающего пассажа с акцентацией на необходимость возобновления славистических исследований. Но Державин счел более безопасным обратиться к положительному прошлому опыту, к тому же подчеркивающему его заслуги, при этом он попутно разоблачал происки «врагов народа»: «Это, конечно, наглая ложь, но что так блестяще и неожиданно для Запада было опровергнуто академиком Державиным созданием академического Института славяноведения, было во всяком случае разрушено троцкистско-зиновьевской бандой»[58].

Следует отметить, что такая аргументация была избрана Державиным не случайно. Вопрос о научном престиже СССР и первенстве в науке, даже в постоянно дискредитируемом славяноведении, всегда чувствительно задевал и научное и партийное руководство, которое, например, в одном лице совмещал академик М.Н. Покровский. Побывав на VI конгрессе историков в Осло, он, главный «гонитель» славяноведения, писал: «Мы могли бы, несомненно, при немного большей бойкости и предприимчивости с нашей стороны организовать этих славянских историков около себя… Сейчас, несомненно, происходит борьба за центр славяноведения между Прагой, Варшавой и Москвой. И, несомненно, есть элементы в Югославии и Болгарии, которые больше тяготеют к Москве, нежели к Праге и Варшаве»[59]. Об этом «соперничестве» также неоднократно писал и Н.С. Державин[60].

В 1937 г. Н.С. Державин обратился к вице-президенту АН СССР Г.М. Кржижановскому с предложением о рационализации структуры учреждений Академии, подчеркивая необходимость воссоздания в ней славистических центров в институтах как исторического, так и филологического профиля[61]. При этом он по-прежнему исходил из комплексного понимания предмета славяноведения.

Не получив ожидаемого ответа, Н.С. Державин в 1938 г. повторил попытку, отправив письмо и докладную записку 23 мая 1938 г. к тогдашнему президенту Академии В.Л. Комарову. Он снова предлагал создать славистические центры в академических институтах, обращая внимание на то, что изучение зарубежных славян «находится буквально в пренебрежении и загоне и лишено элементарных условий для своего развития»[62]. Он фактически повторил аргументацию, высказанную в письме Сталину, выстроив ее теперь в логической перспективе и связав актуальность предложений с опровержением «клеветнических измышлений» эмиграции и угрозой фашизма: «Максимальной активизацией своих славяноведных изучений мы могли бы сыграть большую культурную роль в международном масштабе и оказать свое противодействие злостной агитации русских белоэмигрантских кругов, состоящих на службе фашизма, доказывающих, что Советский Союз не интересуется славянами, что представляет собою наглую клевету на Советский Союз и советскую науку»[63]. Державин в духе времени утверждал, что фактическая ликвидация славяноведения – результат происков «врагов народа». Их разоблачение должно помочь реабилитации славистики. Ни панславизм, ни формализм, якобы присущие этой науке, здесь не акцентировались.

Не получив поддержки от академического начальства, неутомимый Державин снова обратился к партийному руководству страны. Он направил 23 июля 1938 г. докладную записку «О положении славяноведения в Советском Союзе» Председателю СНК СССР В.М. Молотову. В преддверии Мюнхенского сговора и нависшей угрозы потери независимости Чехословакии ученый несколько изменил аргументацию. Он указал, что советская наука может реально помочь СССР воздействовать на славянские страны и помочь их объединению вокруг Советского Союза для отпора фашистской агрессии, а упадок славяноведения объяснял в духе времени злонамеренными происками «врагов народа». Он, в частности, писал: «Непримиримый нажим на наше славяноведение со стороны врагов народа дело немецко-фашистской агентуры, с тем, чтобы убрать с дороги наступающего на славянские страны фашизма такую серьезную препону, как идеологическое влияние на широкую славянскую демократическую общественность, хотя бы и через науку, обаяния Советского Союза»[64].

Обращение Н.С. Державина к академическому и партийному руководству страны долго не приносило желаемого успеха. Он предлагал комплексное возрождение славяноведения в стране, но все же преимущественно на филологической основе (хотя планировал организовать Кабинет славянских народов в Институте истории и сектор славянских древностей в Институте истории материальной культуры, кабинет славянской этнографии в Институте этнографии)[65].

Но все же лед тронулся. 23 января 1939 г. Н.С. Державин писал С.Б. Бернштейну: «Положение на нашем славяноведном фронте улучшается и по окончании выборов новых академиков, чем у нас занят почти весь январь, мы будем иметь: Сектор истории славянских народов в Институте истории и Сектор истории славянских литератур в Институте литературы. Кроме того, как Вы наверное знаете, в Институте языка и мышления у нас работает группа славянских языков. В прошлом году я предпринял в этом смысле целый ряд шагов, вплоть до специального доклада В.М. Молотову о катастрофическом положении у нас славяноведения и о необходимости принятия энергичных и срочных мер к восстановлению славяноведения в СССР, разгромленного в Акад[емии] наук бандитами троцкистско-бухаринской банды при попустительстве непременных секретарей, Волгина и его преемника Горбунова. Преемственно их тактику по отношению к славяноведению продолжал вести до последнего времени Деборин, но и эту последнюю преграду мне удалось сломить. Написанное недавно на эту же тему мое письмо на имя редакции «Историка-марксиста», в котором я настаиваю на возрождении у нас славяноведения и на его постановке до такой высоты, чтобы СССР стал мировым центром славяноведения, доведено редактором «Историка-марксиста» тов. Ярославским до сведения тов. Сталина и Жданова. Таким образом, сейчас мы стоим перед открытием широчайших возможностей развития славяноведных изучений в СССР. Я не настаивал на восстановлении Института славяноведения, разгромленного, как сейчас уже выяснено с полной очевидностью, врагами народа, потому, что у нас нет сейчас для организации объединенного Института достаточного количества сил, и потому предпочел говорить о создании в соответствующих Институтах соответственных секторов. Я предполагаю, что в Инст[итуте] языка и мышления найдется место и для Вас, если не для постоянной работы, на первых порах, то, по крайней мере, для периодических наездов и докладов, оплачиваемых Институтом»[66].

В письме тому же адресату от 16 февраля 1939 г. он добавлял: «О восстановлении Института славяноведения сейчас не может быть и речи, в виду отсутствия необходимых кадров. Сейчас идет речь о расширении Сектора славянских языков в ИЯМ'е; Сектор истории славянских народов в Инст[уте] истории уже утвержден Президиумом[67]. Сейчас мы ждем утверждения Сектора истории славянских литератур – в Инст[итуте] литературы. Если эти три организации получат в АН необходимое оформление, можно будет работать»[68].

Эти документы ясно свидетельствуют о том, что письмо к Молотову и другие усилия Державина, наконец, возымели отклик у партийных властей и затем получили одобрение в Президиуме АН СССР. Однако удалось реализовать возрождение только исторической славистики. Встает неизбежный вопрос – почему так произошло?

Причин здесь, видимо, несколько. Историческая наука к концу 30-х годов уже прочно встала на рельсы марксизма-ленинзма (большинство же филологов-славистов марризм, как выражение истинного марксизма в языкознании, не принимало) и всегда была более идеологически «управляема», охотно выполняла «социальный заказ» властей. Славянская филология носила клеймо «пособницы фашизма» и в период борьбы СССР за создание антифашистской коалиции возрождение такой науки было неоправданно. Не исключено также, что историки В.И. Пичета, Б.Д. Греков, А.Д. Удальцов, также боровшиеся за возрождение исторической части славяноведения, пользовались большим авторитетом и доверием у властей, чем Н.С. Державин.

К сожалению, наши усилия найти в архивах докладные записки историков в высшие инстанции не увенчались успехом. Многие фонды бывших партийных архивов оказались закрытыми для исследователей. Но такие документы безусловно были, и они попали в хорошо подготовленную Н.С. Державиным и В.П. Золотовым почву. Из неопубликованной статьи Б.М. Руколь, хранящейся в нашем личном архиве, известно только, что существовала составленная в 1939 г. «Записка о развитии славяноведения в СССР», написанная руководством Института истории, которая находилась, по-видимому, в уничтоженном в начале 1970-х гг. фонде Сектора славяноведения в архиве Институте славяноведения АН СССР. В ней указывалось на «целесообразность и необходимость поднять эту отрасль знания именно в нашей стране, в центре развития единственно научной исторической мысли, своей политикой привлекающей симпатии всех прогрессивных слоев славянских стран». К сожалению, Б.М. Руколь ограничилась в своей статье только небольшой выдержкой из этого важного документа. Но и она свидетельствует о том, что сугубо научный аргумент о том, что СССР должен иметь приоритет во всех областях знания по сравнению с «буржуазной» наукой и быть полпредом утверждения в ней марксистских идей, получал политическое звучание и мог задеть чувствительные струны сталинского патриотизма.

Таким образом, внешнеполитические и национально-патриотические факторы во всей их взаимоисключающей противоречивости, хотя и создавали необходимый фоновый контекст для принятия решений по возрождению славяноведения, но, несомненно, решающее слово было за субъективным фактором – по истине титаническими усилиями ведущих советских славистов даже под угрозой репрессий пытавшихся убедить партийное руководство страны в необходимости развития этой важной гуманитарной науки. И убедили их окончательно, видимо, не интересы внешней и внутренней политики, а патриотические соображения национального престижа науки.

Решения по возрождению историко-славистических центров были приняты в первую очередь, ибо именно здесь на марксисткой основе могла вестись необходимая властям целенаправленная пропаганда. Что касается восстановления славянской филологии, то на реализацию этого шага, видимо, лишь немного тогда не хватило времени, ибо заключение пакта Молотова-Риббентропа в августе 1939 г. серьезно затормозило этот процесс. Ведь славянская филология несла мощный заряд славянской солидарности (сознания духовно-культурной общности), который теперь приглушался из-за возможных обвинений в панславизме. Думается, что и решения по возрождению исторической славистики после заключения пакта вряд ли бы состоялись, ибо договор беспринципно заключался с «исконным» врагом славян, к тому же обвиняющем их в «расовой неполноценности».

Не случайно, что одними из первых шагов «легализованных» отечественных историков-славистов стало решительное публичное отмежевание славяноведения от «реакционного» панславизма. На заседании Ученого совета Института истории АН СССР от 23 июня 1939 г. было принято решение о написании «программных» статей, ведущими сотрудниками Сектора славяноведения З. Неедлы и В.И. Пичеты с изложением позиции по этому вопросу советских историков[69]. И такие статьи действительно были опубликованы в журнале «Историк-марксист».

Но еще ранее, не исключено, что при каком-то прямом или косвенном участии тех же авторов и, вероятнее всего, специалиста по истории славянской идеологии С.А. Никитина, в журнале «Большевик» в мае 1940 г. была опубликована историческая справка «О панславизме». Поводом для нее послужили события, связанные с присоединением к СССР западных украинских и белорусских земель по секретному протоколу, приложенному к пакту Молотова-Риббентропа. Эта «аннексия» спровоцировала политическую кампанию, поднятую в английской и французской прессе по обвинению большевиков в переходе «советской внешней политики на рельсы панславизма». 10 мая 1940 г. в центральных газетах было публиковано сообщение ТАСС, опровергающее подобные «лживые слухи» «продажных» капиталистических репортеров[70].

Авторы справки проявили осведомленность в вопросе о развитии славянской идеи в Польше, Австрийской империи и России, начиная с XVIII в. Но панславизм, невзирая на все его модификации («славянская взаимность», славянофильство, австрославизм, неославизм и пр.)[71], упрощенно трактовался здесь только как «политическое объединение славян под эгидой России» и соответственно представлялся в аспектах внешней и внутренней политики как «течение насквозь реакционное». В области внешней политики «идеи русского панславизма», по категоричному мнению авторов справки, «служили интересам царизма и русской буржуазии в их захватнической политике на Балканах»[72]. Тем самым начисто игнорировалась национально-освободительная миссия России в этом регионе.

Совершенно неосновательно панславизм, всегда направленный на внешнее объединение славян, отождествлялся с политикой русификации окраин империи и панруссизмом. «В области внутренней политики, – говорилось в справке, – русский панславизм означал подавление и удушение таких национальностей, как украинцы, белорусы, поляки и т.д., свирепую русификацию»[73]. Соответственно, «национальная политика СССР, обеспечивающая полное политическое, экономическое и культурное равенство и всестороннее развитие всех народов Советского Союза независимо от их расового происхождения, не имеет ни малейшего отношения к панславизму»[74].

Авторы справки всячески открещивались от отождествления приписываемой царскому правительству панславистской внешней политики от заграничных акций СССР. Они утверждали, что «завоевательные стремления русского царизма… совершенно несовместимы с политической задачей и принципами внешней политики социалистического государства, рассчитанной на укрепление мира и базирующейся на уважении независимости других народов и развитии добрососедских отношений со всеми странами, желающими жить в мире с Советским Союзом»[75].

«Поджигатели войны, – утверждалось в справке, – распространяя клеветнические слухи о переходе внешней политики Советского Союза на рельсы панславизма, пытаются посеять недоверие среди славянских народов балканских стран к миролюбивой политике СССР». Понятно, что такое яростное отмежевание от политики панславизма, выраженное в главном теоретическом органе партии, отвечало стремлению советского руководства не осложнять отношений не столько с балканскими странами, сколько с Германией после заключенного пакта о ненападении 1939 г. и его курсу на отсрочку начала войны.

В 1941 г. в журнале «Историк-марксист» (№2) была опубликована статья З. Неедлы «К истории славяноведения до XVIII века», в которой анализировались славистические исследования в Европе с древности до века Просвещения. В преамбуле статьи автор выразил свое понимание панславизма и его отношения к славяноведению. Он утверждал, что хотя «славянская филология» возникла как часть общей системы филологической науки», но сразу же «стала играть и политическую роль». И здесь эта научная дисциплина не была исключением: германистика «содействовала усилению самосознания немецкой пробуждающейся буржуазии», а ориенталистика использовалась в интересах «колониальной политики» европейских держав. После такого упрощенного утрирования связи науки с политикой Неедлы приходил к заключению, что «идеями панславизма проникнуты работы русских славистов». Ради справедливости он указал на тесную связь со славянской идеологией и в зарубежной славистике: «Ту же программу в своей основе, правда с различными вариантами, имело и большинство славистов XIX в. Естественно, что славистика стала опорой, столпом реакции». Тем самым он как бы оправдывал негативное отношение к славяноведению после Октябрьской революции. Но чтобы показать оправданность ее возрождения, З. Неедлы утверждал, что в «реакционности» виновата не сама наука «изучения славянских народов», а ее ориентация на царскую Россию «как на самую могущественную самостоятельную политическую славянскую силу». И потому «отречение от старого мира» с падением царской России должно было «знаменовать и в славистике крупный революционный переворот». В том, что это сразу не произошло, он лукаво обвинил самих славистов, которые «на первых порах просто-напросто забросили эту область». Выход из этого трудного положения он видел в энергичной работе по направлению исторической славистики «по марксистскому пути»[76].

В третьем номере названного журнала за 1941 г. эта тема была продолжена в статье В.И. Пичеты «К истории славяноведения в СССР», обозревавшей основные труды дореволюционных российских славистов. Автор также заклеймил связь старого славяноведения с «реакционной» панславистской и славянофильской идеологией. Он утверждал: «Представители дворянского и буржуазного славяноведения, находясь под влиянием реакционного славянофильского и панславистского учения, были сторонниками объединения славян под властью царской России. Исследователи затушевывали ту реакционную политику, которую проводило царское правительство на Балканах под предлогом освобождения славян от турецкой неволи. Славянофилы и панслависты, точнее панруссисты, выступали в качестве глашатаев захватнической политики на Балканах»[77].

Досталось от него и славянской филологии. Он писал: «Филологи-слависты вслед за чешскими славистами выступали сторонниками теории о праславянской семье и первоначальном единстве древнеславянского языка. Исходя из теории славянской прародины, ими была создана теория расселения славян и образования вследствии колонизации трех ветвей славянства: южного, восточного и западного. Противополагая славянский мир западноевропейскому, филологи-слависты выступали сторонниками особого пути в историческом развитии славянских народов, они старались доказать необходимость самодержавия и православия в России как исконных начал славянства»[78].

Как видим, неосновательно приписывая филологам-славистам мысли, высказывавшиеся славянскими идеологами об особом пути развития славянского мира, В.И. Пичета уже не обвинял славянскую филологию в пособничестве фашизму и расизму (что было бы политически некорректно в условиях действия советско-германского договора). Как и З. Неедлы, В.И. Пичета пришел к выводу, что возрождение славяноведения в нашей стране возможно только путем резкого отмежевания от «реакционного» панславизма и всех проявлений славянской идеологии, от политики царской России, путем критического переосмысления «ценного по своему конкретному материалу» «буржуазного наследства». К успеху, по его мнению, приведет только «коренной пересмотр всех вопросов, связанных с историей славянства, и постановка новых проблем для научного исследования на основе марксистско-ленинской методологии»[79].

В канун Великой Отечественной войны делались некоторые послабления русскому патриотизму – был несколько умерен «антирелигиозный пыл партийных богоборцев», освобождены из тюрем и лагерей тысячи священников, поощрялся выпуск патриотических советских кинофильмов и произведений литературы и пр.)[80] Сам И.В. Сталин вознамерился по-новому разъяснять связь между национальными и интернациональными основами патриотизма. В беседе с генеральным секретарем Исполкома Коминтерна Г.М. Димитровым в мае 1941 г. он сказал: «Нужно развивать идеи сочетания здорового, правильно понятого национализма с пролетарским интернационализмом. Пролетарский интернационализм должен опираться на этот национализм». Между ними «нет и не может быть противоречия». В то же время «безродный космополитизм, отрицающий национальные чувства, идею родины, не имеет ничего общего с пролетарским интернационализмом. Этот космополитизм подготовляет почву для вербовки разведчиков, агентов врага»[81]. Еще ранее на XVIII съезде партии в 1939 г. он обвинил в «космополитизме», «низкопоклонстве» и «пресмыкании» перед заграницей недавно разоблаченных «врагов народа» – «троцкистско-бухаринскую кучку шпионов, убийц и вредителей»[82].

Таким образом, постепенный отказ от национального нигилизма и пролетарского «космополитизма» в политике и культуре СССР тем не менее не привел к существенному повороту в реабилитации славянской идеологии. Напротив, в условиях действия советско-германского договора 1939 г. и курса на всемерное оттягивание начала войны, из опасения хоть как-то спровоцировать агрессора из пропаганды были исключены всякие упоминания о славянской солидарности в прошлом и настоящем, всячески разоблачалась «реакционная сущность» панславизма и любое посягательство на отждествление его с целями и задачами советской внешней политики. Что касается славяноведения, то само право на существование этой науки можно было отстоять только путем гневного отречения от дореволюционного, «насквозь пропитанного панславистскими идеями» славяноведения и декларированием его возрождения на «кристально-чистой», сугубо классовой основе марксистско-ленинской методологии.

ПРИМЕЧАНИЯ